Возрождение Завета
КНИГА ПЕРВАЯ. КОНГРЕСС ИНТРИГАНОВ
30 сентября 3058 года
По лабиринту надгробий Триадского национального кладбища гулял влажный бриз, подталкивая Виктора Штайнера-Дэвиона в спину. Весна в этом году пришла рано, и обычное сентябрьское одеяло снега съежилось до отдельных островков в океане грязи. Пробивалась наружу, к солнцу яркая зелень молодой травы и свежих листков. Ранняя весна порождала чувство радости, сквозившее во всех передачах, которые принимал принц, приближаясь к планете на своем шатле.
Один добрый мороз – и все это погибнет.
Виктор стоял у мемориала матери, и его не брала весенняя лихорадка, охватившая Таркард. Мать погибла в результате схватки за власть всего двух правителей Внутренней Сферы. Сейчас Виктор прибыл на Таркард. Для участия в Учредительной Конференции, где спорить за власть будут десятки новых претендентов. И вывод, что конференция закончится катастрофой, практически неизбежен.
Плохо получается тогда, когда ты сам допускаешь, чтобы вышло плохо.
Он шевельнул плечами и передернулся – всюду болело. Почти вся эта боль возникла на трудном пути от Ковентри к Таркарду. Т-корабли могут прорывать дыры в ткани реальности, моментально переноситься с места на место по тридцать световых лет за прыжок. Такие прыжки выматывают, но куда хуже Виктору пришлось на шатле с высокой гравитацией при подлете к Таркарду.
С моим ростом двигаться при гравитации выше нормальной – серьезная работа.
Он заставил себя улыбнуться. То, что ему пришлось трудно, не помешало ни Каю, ни Хохиро его вздуть. Виктор потрогал исчезающий синяк под правым глазом. Этот фонарь он заработал, когда не сумел отбить правый кросс Хохиро Куриты.
Я видел, как он летит, но сделать ничего не мог
Раздосадованный этим фонарем, он им все же гордился.
Слишком много места в жизни Виктора стали занимать показуха и политика. Он понимал необходимость таких вещей, но политика все еще ему претила. Ему казалось совершенно нелепым, что приходится занимать позицию куда более крайнюю, чем намереваешься, лишь для того, чтобы потом достичь компромисса с оппонентами, получая то, чего хотел с самого начала. Время и силы, которые тратятся на такие игры, можно было бы с большим толком использовать для настоящего дела.
Организация Учредительной Конференции – яркий пример пустой траты времени и сил. Три месяца назад на Ковентри он предложил создать объединенные силы и перенести войну на территорию Кланов. Через два дня его сестра Катарина, Архонтесса Лиранского Альянса, предложила провести эту конференцию на Таркарде. Этим она приняла на себя бремя организации встречи, приглашения руководителей Внутренней Сферы и еще уйму хлопот, а заодно – и весьма искусно – сделала так, что именно ее потом станут считать создателем объединенных сил ради будущего Внутренней Сферы.
Виктор отдавал ей должное: свою роль она сыграла хорошо и сделала все, что требовали от нее обстоятельства.
Хотя Ковентри отделяют от Таркарда всего лишь девяносто световых лет – расстояние, которое можно преодолеть за три недели, – ему не было смысла показываться раньше первого октября, даты начала конференции, установленной Катариной. Он оставался на Ковентри со своими самыми стойкими союзниками, обучая их войска.
Задержка была досадной, но время, проведенное в учениях на Ковентри, не скучным. Часто посещавшее Виктора чувство изоляции от жизни исчезало, когда он бывал со своими войсками. Впервые со времени восхождения на трон Федеративного Содружества ему впервые по-настоящему удалось ощутить заботы обычного гражданина.
И еще он воспользовался этим временем для собственных тренировок. Виктор всегда был худощав – штайнеровский метаболизм препятствовал накоплению килограммов, – но физическая бездеятельность стала истощать его силу. Он начал выполнять программу упражнений, потом дополнил ее тренировками по кендзитсу с Хохиро и изучением айкидо вместе с Каем Аллард-Ляо. И еще он нашел старого замшелого сержанта, готового обучать особ королевской крови тонкостям бокса.
А Хохиро стал учиться куда быстрее, чем мне бы хотелось.
Виктор встряхнул головой, подумав на миг, что бы сказала мать насчет синяка под глазом. Она бы встревожилась, но улыбнулась и сказала, что дополнительные упражнения ему полезны. Она всегда знала, что сказать, чтобы человеку было хорошо.
Он поглядел на танцующее, мечущееся пламя Вечного огня у гранитного цоколя монумента. Эта статуя, в отличие от многих других по всему Федеративному Содружеству, не отличалась внешним сходством с Мелиссой Штайнер-Дэвион, и все же что-то от нее в себе несла. Приземленная каменная сила отражала ту силу, что соединила Федерацию Солнц и Лиранское Содружество, когда мать тридцать лет назад вышла замуж за Ханса Дэвиона.
Виктор склонил голову. Он знал, что следует упасть на колени и вознести молитву за мать, но холодная лужа, которую тающая весна раскинула у надгробья, уже промочила полы длинной синевато-стальной мантии. Поскольку жители Лиранского Альянса – так назвала Катарина лиранскую половину Федеративного Содружества после раскола – считали, что он убил свою мать, его коленопреклонение в луже показалось бы им дикой выходкой убийцы, которого вдруг постигло раскаяние.
Он перекрестился, произнес короткую молитву за упокой души Мелиссы Штайнер-Дэвион, сделал глубокий вдох и чуть поклонился в сторону гранитного надгробья.
– То, что создали тридцать лет назад вы с отцом, распалось через два года после твоей смерти. При твоей жизни объединить Внутреннюю Сферу на борьбу с Кланами и их уничтожение было бы легко. Сейчас я лишь надеюсь, что возможность уничтожить Кланы не рассеется дымом.
Тут его внимание привлекло какое-то мимолетное движение возле входа на кладбище. Вглядевшись в просвет меж надгробий, он увидел три лимузина на воздушной подушке. Они плыли к нему, испаряя лужи на кладбищенской аллее. Первый и последний крутили мигалками, и свет играл на ветровых стеклах, а средний – самый большой – плыл среди своего эскорта с безмятежным достоинством.
Источник
«»Хан» живет в душе корейца»
С писателем Анатолием Кимом беседует Ольга Ципенюк
У писателя Анатолия Кима хорошие новости: вышли «Рисунки Белки» с иллюстрациями автора и одновременно открылась выставка его картин в московской галерее «Роза Азора»
Писатель Ким сидит напротив меня, говорит негромко, жестикулирует скупо. Через комнату, где мы беседуем, няня проводит за руку Машу Ким, полуторагодовалую внучку писателя, крошечную девочку-куклу со строгим самурайским взглядом. Она машет мне рукой. Машина ладошка в точности повторяет форму некрупных ладоней деда.
— В свое время, в середине 1980-х, «Белка» для многих стала потрясением. Сегодняшний, новый, читатель ваших книг — кто он? Кто будет читать, а не перечитывать, эти романы?
— Многое из того, что «Белка» открыла своему первому читателю, оказалось подлинным, непреходящим в этом быстро меняющемся мире. Если это есть, значит, мне не о чем беспокоиться. Новый читатель, которого я хочу привлечь, обладает теми же качествами, которые были у первого поколения моих читателей, у вас, например. Я никогда не ставил перед собой задачу быть современным, находиться в струе. Просто писал, обращаясь к тому основополагающему, что составляло матрицу моего существования. Старания передать внешнее сходство с жизнью — мне это всегда было неинтересно, я такое ни писать, ни читать не хотел. Когда есть ценность в литературе? Когда образ узнается без всякой связи со временем. Я читаю «Золотого осла» Апулея и вижу героя, чувствую сюжет — они для меня свои, независимо от времени.
— Сейчас началась рекламная кампания, где к молодым обращаются Пушкин, Толстой и Достоевский в спортивных костюмах, призывая «заниматься чтением», потому что это круто. «Три раза в день по семь минут» — такой подход к книге. Ваши тексты пройдут испытание этим подходом?
— Знаете, я смотрю на происходящее со мной и вокруг меня не как на что-то локальное. Я не вижу делений, ощущаю время целиком. И знаю — не додумался, а просто знаю,— люди не меняются. И нет такого времени, когда нужно молодых приучать к книге. Разве была такая забота во времена, опять же, моего любимого Апулея? Или во времена танской новеллы в Китае? Кто заботился, чтобы написанное было разрекламировано? Не было такой заботы, я вам говорю! Забота была — и должна быть — только одна: создать эту вещь, а чтобы создать — прожить так, чтобы родилась такая книга. Больше ни о чем беспокоиться не надо. Потому что это тщетно.
— То есть вы не верите в воспитание читателя?
— Я знаю, что это ничего не даст. Ведь в школе литературу перестали преподавать, она превратилось в амбарную книгу, где перечислены авторы. Экзамен этот, где нужно ставить крестики-нолики. Рейтинги какие-то раздутые, премии, появление писателей на экранах телевизоров — это все привлекает молодых к той литературе, к которой мне лично их привлекать не хотелось бы. И я свое переиздание задумал только по одному этому соображению. Господь был добр, я состоялся как писатель, хотя шансов у меня было совсем мало. Меня перевели почти на 30 языков мира. Значит, мои книги нужны.
— Вы когда-то себя определили как «русского писателя корейского происхождения, живущего в Казахстане», вы академик Академии российской словесности. Что значит сегодня быть русским писателем?
— Все эти присвоения званий, академия, да и то, что я называл себя так — сейчас это для меня ничего не значит. Это были какие-то слова, сказанные в каких-то обстоятельствах, во время какой-то игры.
— Насколько вы нуждались в этих обстоятельствах? Вы уезжали из Москвы в Казахстан на целых семь лет, это большой срок. Почему?
— Уехал, чтобы уйти из публичности. Вокруг появились новые книги, новые имена, мне это все не нравилось. Было совершенно не страшно, ведь произведения, которые мистически ощущались как необходимые, уже были мною созданы. Я уехал в Казахстан с наивной, может быть, мечтой — найти прекрасное селение и там уединиться. Чтобы хозяевами моими были какие-то старые люди, а я бы созерцал, может быть, что-то писал. Но не для того, чтобы делать карьеру, нет! Я хотел быть абсолютно свободным, не связанным соображениями о том, понравится это кому-то или не понравится.
— А когда-то эти соображения вами руководили?
— Ну конечно, как же иначе? Мы живем в обществе и должны добиваться успеха. Другое дело, сколько человек жертвует светлой, а сколько — темной стороне мира.
— Что изменилось в этих пропорциях сейчас по сравнению с тем временем, когда вы вошли в литературу?
— Ничего не изменилось, ничего. Изменились особенности существования — мобильная связь, компьютеры. это что-то совершенно небывалое. Но в сути человека — ни в физической, ни в метафизической — ничего не поменялось. Как в «Белке» — человеческое начало срослось со звериным и освобождение от одного неизбежно влечет смерть другого. Неизменна трагическая сущность — единение зверя и человека.
— Бродский спрашивал: «Может ли принадлежность к какой-то конфессии расширить метафизический потенциал личности или она сужает его?» Что религия дала вам как писателю и как человеку, носителю тех самых двух сущностей?
— Приобщение к любой конфессиональной общности никак не меняет метафизической сути. Зато оно уменьшает чувство вселенского одиночества. Любой самый закоренелый материалист или коммунист живет с этим страшным грузом в душе. Человек может этого не осознавать, купаться в славе, в круговороте праздника жизни, но внутри у него все равно сидит это неподъемное, пугающее чувство.
— Христианство вам помогло от него избавиться?
— Православие никогда не было приоритетом, я мог прийти к буддизму или исламу. Расскажу, как это получилось. Лет десять подряд на зиму я уединялся в глухой рязанской деревне. «Белка», «Отец-лес» — почти все написано там. И однажды глубокой осенью это пришло. Мистические ощущения, которые я тогда испытал,— они не для интервью. Просто я вдруг ощутил себя верующим человеком — и именно православным, потому что эта деревня была глубоко православная. Эта метафизическая аура — я был внутри нее, а потом она ворвалась в меня — и все.
— С того дня все пошло иначе?
— Ну, не совсем с того дня. Надо сделать короткое отступление.
Я дружил с Иннокентием Михайловичем Смоктуновским много лет. Он был православный человек. Мы много ездили вместе, разговаривали — не о религии, он никогда не пытался меня как-то. обращать. Просто не стеснялся: едем по Суздалю, он останавливает машину, идет к храму, кланяется. Словом, доверялся мне в своем религиозном чувстве. Теперь вернемся в ту осеннюю ночь, о которой я говорил, в деревне. Ко мне пришло ясное понимание, что надо креститься. И вот как я решил это сделать. В этой деревне жили девочки возрастом от 8 до 13 лет,— я их называл «шесть штук девчонок». Они приходили ко мне часто — сядут на лавку и смотрят. Я же писатель, сижу за столом, пишу, пишу, им интересно. Однажды пришли днем, устроили тарарам, варили картошку. И тут я говорю: «Девочки, а покрестите меня». Ну, я же читал Евангелие и помню, как Иоанн-креститель это делал — окунал в воду и человек был крещен. Я спросил девчонок, крещеные ли они, все сказали, что да. Я решил, кому и проводить крещение, как не невинным детям? Говорю: «Давайте пойдем на Коршу, это речка тамошняя, вы меня окунете в воду, наденете крестик, и я буду крещеный». Они обрадовались: «Давайте, давайте!» Пришли утром, крестик принесли откуда-то, пижонский такой. но не настоящий, без распятия. А ночью внезапно выпал первый снег, все замерзло. Я говорю: «Ну вот, девчонки, не получится у нас с вами крещение».
К концу ноября я закончил работу и поехал в Москву. Выбирался на тракторах, на попутках. Зашел домой, звонок — Смоктуновский. И без всяких подходов вдруг говорит: «Толя, а вы не хотите покреститься?» Это действительно была мистика. Я говорю: «Хочу. Когда?» Он: «Завтра приезжайте, я решил крестить Филиппа,— это его сын, ему было тогда 20 лет,— и подумал почему-то про вас». Назавтра я к нему приехал, он сидел, вдевал шнурок в крестик оловянный — дешевый, простой. Мы поехали в церковь возле Рижского вокзала. Крестной матери не было, крестный отец был один у меня и у Филиппа — Иннокентий Михайлович. Сейчас, когда вижу его портреты, говорю про себя: «Ну здравствуй, крестный. » Что изменилось в моей жизни? В религиозном, мистическом смысле произошло главное — я поверил в Христа. А вот чувство вселенского одиночества, подспудной раздавленности — оно исчезло. Единение меня и Христа оказалось совершенно полноценным для того, чтобы это чувство никогда не вернулось.
— Вы вообще легко поддаетесь душевным порывам?
— Человек я скорее эмоциональный, чем интеллектуально-рассудочный. Я не очень умен, я гораздо богаче чувствами.
— Вы когда-то выпустили книгу «Поезд памяти» — о корейском исходе. Насколько вы ощущаете себя частью этого социума?
— Очень, очень ощущаю.
— Корейцев переселяли, как чеченцев, татар, литовцев. Все они рано или поздно пытались вернуться.
— И татары, и чеченцы жили на той земле, на которой родились. А корейцы пришли в Россию из крошечной горной страны. Там всего 12 процентов земель годится для сельского хозяйства, и эти земли были издавна поделены между древними родами. У корейцев — в силу их жизнерадостности — рождается много детей. Землю наследовал только старший сын, так уж повелось. А младшие — что хочешь, то и делай. Те, которые обладали хорошим умом, учились и получали чиновничьи места. Другие шли в коммерцию, третьи — на военную службу. Но были и авантюристы, отважные, те искали свою судьбу далеко от дома. Мои предки оказались из них, из числа младших братьев, у которых не было вотчины, и они ушли в далекие края — в Россию. Поселились на Дальнем Востоке. В 1937 году их, как и всех корейцев, по указу Берии выселили в Среднюю Азию. В течение недели — 400 тысяч. И если говорить о чувстве принадлежности к этому социуму, оно, конечно, было и есть. Но главным для меня стало другое. На свете много корейцев, прекрасно владеющих русским языком, но я среди них — единственный в том отношении, что открыл для себя безграничную вселенную, дивный мир русского языка и ушел в него, когда начал писать. Это моя главная принадлежность.
— А что в вас осталось неизменно корейского?
— Я должен вам открыть одно понятие корейское, философское. Оно называется «хан». «Хан» — это внутреннее состояние человека, которое включает в себя великое неосуществленное желание. Это надежда, которая всегда впереди, и в то же время — неутолимая тоска. Такое объединенное состояние печали и света. И вот этот «хан» живет в душе у каждого корейца, особенно у потомков младших братьев, ушедших когда-то далеко от дома.
— «Хан» — это Корея, в которую нельзя вернуться? Тоска по утраченной родине?
— В корейском чувстве такая конкретизация не находит почвы, проваливается. «Хан» — это ни в коем случае не национальное самосознание «я — кореец». Нет, это неизбывная печаль. Я не знаю, светлая ли она. Разве может быть светлым сознание того, что в твоей жизни есть нечто недостижимое? И вот с этим чувством живут корейцы, которые говорят на русском языке. Для меня корейское начало — это прежде всего «хан», моя корейская духовная матрица.
— А что происходит с национальным самосознанием сейчас? Вы были знаменитым советским писателем, у вас на глазах кончился Союз.
— Господи, боже мой. Как же вы спрашиваете о таких вещах страшных, на которые и ответа-то нет. Я живу в ощущении тупика, в который уперлись все поколения — и старики, и помоложе, и все вообще, до Машки моей крошечной. В смысле межнационального бытия мы находимся в ситуации неосознанного и неопределенного начала. Вот вы говорите, я знаменитый советский писатель. Но и до того, как я им стал, меня никто никогда не попрекал тем, что я. не знаю. с раскосыми глазами. А потом я приехал из Казахстана на лето, взял напрокат машину. Запарковался неправильно где-то в районе Красной Пресни. И вот подскакивают молодые люди и начинают. ругаться. Я говорю: «Извините, сейчас переставлю». Один из них бьет меня кулаком в голову. Я успел увернуться, несерьезный, в общем-то, был удар, но меня это так поразило. Конечно, это связано было с моей национальностью, он же приговаривал: «Ах ты. такая-то. нехорошая тварь». Частный случай, да, но когда я слышу про национальные волнения, всегда это помню. Все распалось, полезла глухая зоологическая вражда — именно межнациональная, не знаю, из-под какого спуда это все вышло.
— Ваша дочь ходит на митинги. Протестное движение имеет шанс что-то изменить?
— Я жизнь прожил отшельником, вдали от политических течений, поэтому сейчас у меня свежий взгляд, и очень мрачный. Я не вижу, как можно выйти из состояния надкультурной враждебности. Культура — тоненький такой слой, она ничего не держит. И я со страхом смотрю, как из-под этого слоя льется ненависть, как кипящая лава. Наверное, надо дать ей застыть, посмотреть, во что она превратится, а потом решать, что с этим делать.
— Не хочется на такой мрачной ноте заканчивать разговор, давайте вернемся к выставке. Это первая демонстрация ваших картин широкой публике. Будут новые работы, новые книги?
— Совершенно не кокетничаю и не скрываю радости по поводу того, что я молодой художник. Многое собираюсь сделать. Хочу писать картины. С писанием слов — другое дело, там я многого достиг, а повторяться не хочется. Мною найдено и открыто много форм организации русской словесности, музыкальности языка. Форма важна, я ведь в литературу пришел из живописи. И если появится идея для новой формы, возможно, найдутся слова, чтобы ее заполнить. У меня всю жизнь так: есть в сознании и в душе некое смутное желание. Я же говорил — «хан». Последнее, что видит человек,— это отблеск «хана», как вечерняя заря. Так кореец должен уходить из этого мира.
Беседовала Ольга Ципенюк
По следу белки
Справка
Новая книга Анатолия Кима «Рисунки белки» — первый том четырехтомного собрания сочинений
В книгу вошли роман-сказка «Белка» и повести «Собиратели трав» и «Соловьиное эхо». «Белка» была впервые опубликована в 1984 году и сразу стала сенсацией. Роман переведен на 28 языков и вошел в классику мировой литературы. Проза Анатолия Кима обладает сложной полифонической структурой. Сущности героев смешиваются, время, история, география происходящего пересекаются, сталкиваются и пронизывают друг друга. Предмет интереса писателя — двойственная природа человека, мироздание в романе предстает полем битвы между звериной и людской ипостасями.
Источник