Теория нравственных чувств адама смита аудиокнига
Адам Смит (1723-1790) — великий шотландский философ и экономист, один из основоположников современной экономической теории.
Адам Смит родился в 1723 г. в маленьком городке Керколди, близ Эдинбурга. Его отец, таможенный чиновник, умер за два месяца до рождения сына. Адам был единственным ребенком молодой вдовы, и она посвятила ему всю жизнь. В возрасте 4 лет он был похищен цыганами, но быстро спасен его дядей и возвращен матери. Предполагается, что Адам был единственным ребенком в семье, так как нигде не найдено записей о его братьях и сестрах. Мальчик рос хрупким и болезненным, сторонясь шумных игр сверстников. К счастью, в Керколди была хорошая школа, а вокруг Адама всегда было много книг…
Адам Смит (1723-1790) — великий шотландский философ и экономист, один из основоположников современной экономической теории.
Адам Смит родился в 1723 г. в маленьком городке Керколди, близ Эдинбурга. Его отец, таможенный чиновник, умер за два месяца до рождения сына. Адам был единственным ребенком молодой вдовы, и она посвятила ему всю жизнь. В возрасте 4 лет он был похищен цыганами, но быстро спасен его дядей и возвращен матери. Предполагается, что Адам был единственным ребенком в семье, так как нигде не найдено записей о его братьях и сестрах. Мальчик рос хрупким и болезненным, сторонясь шумных игр сверстников. К счастью, в Керколди была хорошая школа, а вокруг Адама всегда было много книг — это помогло ему получить хорошее образование.
Очень рано, в 14 лет (это было в обычаях того времени), Смит поступил в Университет Глазго. После обязательного для всех студентов класса логики (первого курса) он перешел в класс нравственной философии, где учился под руководством Фрэнсиса Хатчесона, выбрав тем самым гуманитарное направление. Впрочем, он занимался также математикой и астрономией и всегда отличался изрядными познаниями в этих областях. К 17 годам Смит имел среди студентов репутацию ученого и несколько странного малого. Он мог вдруг глубоко задуматься среди шумной компании или начать говорить с самим собой, забыв, об окружающих.
Успешно окончив в 1740 г. университет, Смит получил стипендию на дальнейшее обучение в Оксфордском университете. В Оксфорде он почти безвыездно провел шесть лет, с удивлением отмечая, что в прославленном университете почти ничему не учат и не могут научить. Невежественные профессора занимались лишь интригами, политиканством и слежкой за студентами. Через 30 с лишним лет, в ‘Богатстве народов’, Смит свел с ними счеты, вызвав взрыв их ярости. Он писал, в частности: ‘В Оксфордском университете большинство профессоров в течение уже многих лет совсем отказалось даже от видимости преподавания’.
Бесплодность дальнейшего пребывания в Англии и политические события (восстание сторонников Стюартов в 1745-1746 гг.) заставили Смита летом 1746 г. уехать в Керколди, где он прожил два года, продолжая заниматься самообразованием. В свои 25 лет Адам Смит поражал эрудицией и глубиной знаний в самых различных областях. Первые проявления специального интереса Смита к политической экономии также относятся к этому времени.
В 1748 году под покровительством лорда Кэймса Смит начал читать в Эдинбурге лекции по риторике, искусству написания писем и экономике (по предмету «достижение богатства»), где он впервые детально изложил экономическую философию «очевидной и простой системы природной свободы», что нашло отражение в его самой известной работе «Исследование о природе и причинах богатства народов». Именно подготовка лекций для студентов этого университета и стала толчком к формулировке Адамом Смитом его представлений о проблемах экономики. Основой научной теории Адама Смита было стремление взглянуть на человека с трех сторон:
— с позиций морали и нравственности,
— с гражданских и государственных позиций,
— с экономических позиций.
В 1751 г. Смит переехал в Глазго, чтобы занять там место профессора в университете. Сначала он получил кафедру логики, а потом, в 1752, — нравственной философии. Читал лекции по теологии, этике, юриспруденции и экономике. В Глазго Смит прожил 13 лет, регулярно проводя 2-3 месяца в году в Эдинбурге. В старости он писал, что это был счастливейший период его жизни. Он жил в хорошо знакомой ему и близкой среде, пользуясь уважением профессоров, студентов и видных горожан. Он мог беспрепятственно работать, и от него многого ждали в науке.
Как в жизни Ньютона и Лейбница, в жизни Смита женщины не играли никакой заметной роли. Сохранились, правда, смутные и недостоверные сведения, что он дважды — в годы жизни в Эдинбурге и в Глазго — был близок к женитьбе, но оба раза все по каким-то причинам расстроилось. Его дом всю жизнь вели мать и кузина. Смит пережил мать только на шесть лет, а кузину — на два года. Как записал один приезжий, посетивший Смита, дом был ‘абсолютно шотландский’. Подавалась национальная пища, соблюдались шотландские традиции и обычаи.
В 1759 г. Смит опубликовал свой первый большой научный труд — ‘Теорию нравственных чувств’. Между тем уже в ходе работы над ‘Теорией’ направление научных интересов Смита заметно изменилось. Он все глубже и глубже занимался политической экономией. В торгово-промышленном Глазго экономические проблемы особенно властно вторгались в жизнь. В Глазго существовал своеобразный клуб политической экономии, организованный богатым и просвещенным мэром города. Скоро Смит стал одним из виднейших членов этого клуба. Знакомство и дружба с Юмом также усилили интерес Смита к политической экономии.
В конце прошлого века английский ученый-экономист Эдвин Кэннан обнаружил и опубликовал важные материалы, бросающие свет на развитие идей Смита. Это были сделанные каким-то студентом Университета Глазго, затем слегка отредактированные и переписанные записи лекций Смита. Судя по содержанию, эти лекции читались в 1762-1763 гг. Из этих лекций прежде всего ясно, что курс нравственной философии, который читал Смит студентам, превратился к этому времени, по существу, в курс социологии и политической экономии. В чисто экономических разделах лекций можно легко различить зачатки идей, получивших дальнейшее развитие в ‘Богатстве народов’. В 30-х годах XX столетия была сделана другая любопытная находка: набросок первых глав ‘Богатства народов’.
Таким образом, к концу своего пребывания в Глазго Смит уже был глубоким и оригинальным экономическим мыслителем. Но он еще не был готов к созданию своего главного труда. Трехлетняя поездка во Францию (в качестве воспитателя юного герцога Баклю) и личное знакомство с физиократами завершили его подготовку. Можно сказать, что Смит попал во Францию как раз вовремя. С одной стороны, он уже был достаточно сложившимся и зрелым ученым и человеком, чтобы не подпасть под влияние физиократов (это случилось со многими умными иностранцами, не исключая Франклина). С другой стороны, его система еще полностью не сложилась у него в голове: поэтому он оказался способным воспринять полезное влияние Ф. Кенэ и А. Р. Ж. Тюрго.
Франция присутствует в книге Смита не только в идеях, прямо ли, косвенно ли связанных с физиократией, но и в великом множестве разных наблюдений (включая личные), примеров и иллюстраций. Общий тон всего этого материала критический. Для Смита Франция с ее феодально-абсолютистским строем и оковами для буржуазного развития — самый яркий пример противоречия фактических порядков идеальному ‘естественному порядку’. Нельзя сказать, что в Англии все хорошо, но в общем и целом ее строй гораздо больше приближается к ‘естественному порядку’ с его свободой личности, совести и — главное — предпринимательства.
Франция много дала Смиту. Во-первых, резкое улучшение его материального положения. По соглашению с родителями герцога Баклю он должен был получать 300 фунтов в год не только во время путешествия, но в качестве пенсии до самой смерти. Это позволило Смиту следующие 10 лет работать только над его книгой; в Университет Глазго он уже не вернулся. Во-вторых, все современники отмечали изменение в характере Смита: он стал собраннее, деловитее, энергичнее и приобрел известный навык в обращении с различными людьми, в том числе и сильными мира сего. Впрочем, светского лоска он не приобрел и остался в глазах большинства знакомых чудаковатым и рассеянным профессором.
Смит провел в Париже около года — с декабря 1765 г. по октябрь 1766 г. Поскольку центрами умственной жизни Парижа были литературные салоны, там он в основном и общался с философами. Можно думать, что особое значение для Смита имело знакомство с К. А. Гельвецием, человеком большого личного обаяния и замечательного ума. В своей философии Гельвеций объявил эгоизм естественным свойством человека и фактором прогресса общества. С этим связана идея природного равенства людей: каждому человеку, независимо от рождения и положения, должно быть предоставлено равное право преследовать свою выгоду, и от этого выиграет все общество. Такие идеи были близки Смиту. Они не были новы для него: нечто схожее он воспринял от философов Дж. Локка и Д. Юма и из парадоксов Мандевиля. Но конечно, яркость аргументации Гельвеции оказала на него особое влияние. Смит развил эти идеи и применил их к политической экономии. Созданное Смитом представление о природе человека и соотношении человека и общества легло в основу взглядов классической школы. Понятие homo oeconomicus (экономический человек) возникло несколько позже, но его изобретатели опирались на Смита. Знаменитая формулировка о ‘невидимой руке’ является одним из наиболее цитируемых фрагментов ‘Богатства народов’.
Вернувшись назад в Кирколди, Смит написал и опубликовал в 1776 году в Лондоне главный труд всей своей жизни — Исследование о природе и причинах богатства народов (Inquiry into the Nature and Causes of the Wealth of Nations).
В 1778 году Адам Смит был назначен главой таможенного управления Эдинбурга.
Экономическая политика английского правительства на протяжении следующего столетия была в известном смысле осуществлением смитовой программы.
Сохранился такой любопытный рассказ. В последние годы жизни Смит был уже знаменит. Будучи в 1787 г. в Лондоне, Смит приехал в дом одного знатного вельможи. В гостиной было большое общество, включавшее премьер-министра Уильяма Питта. Когда вошел Смит, все встали. По своей профессорской привычке он поднял руку и сказал: ‘Прошу садиться, господа’. Питт на это ответил: ‘После вас, доктор, мы все здесь ваши ученики’. Возможно, это только легенда, но она очень правдоподобна. Экономическая политика У. Питта во-многом опиралась на идеи свободной торговли и невмешательства в экономическую жизнь общества, которые проповедовал Адам Смит.
Умер ученый после продолжительной болезни 17 июля 1790 года.
Источник
Теория нравственных чувств
| Автор: | Адам Смит |
| Жанр: | Философия |
| Год: | 1997 |
| ISBN: | 5-250-02564-1 |
Смит утверждает, что причина устремленности людей к богатству, причина честолюбия состоит не в том, что люди таким образом пытаются достичь материального благополучия, а в том, чтобы отличиться, обратить на себя внимание, вызвать одобрение, похвалу, сочувствие или получить сопровождающие их выводы. Основной целью человека, по мнению Смита. является тщеславие, а не благосостояние или удовольствие.Богатство выдвигает человека на первый план, превращая в центр всеобщего внимания. Бедность означает безвестность и забвение. Люди сопереживают радостям государей и богачей, считая, что их жизнь есть совершеннейшее счастье. Существование таких людей является необходимостью, так как они являются воплощение идеалов обычных людей. Отсюда происходит сопереживание и сочувствие ко всем их радостям и заботам
Со времени первого издания «Теории нравственных чувств» в начале 1759 года, я увидел необходимость множества исправлений и более подробного развития положений, высказанных в этом сочинении. Но до настоящей минуты я не мог пересмотреть его с той внимательностью и заботливостью, с какой я хотел сделать это, вследствие различных обстоятельств моей жизни. Главные изменения в этом новом издании сделаны мною в последней главе третьего отдела первой части и в четырех первых главах третьей части. Шестая часть, в том виде, в каком она представлена в этом издании, написана мною заново. В седьмой части я соединил почти все о стоической философии, что было разбросано в различных местах первого издания. Я старался также изложить с большей подробностью и подвергнуть более глубокому исследованию некоторые части учения этой знаменитой школы. В последнем отделе седьмой части я собрал многие замечания, относящиеся к обязанности быть правдивым. В остальных частях сочинения читатель найдет немного изменений.
Теория нравственных чувств скачать fb2, epub бесплатно
Настоящий том представляет читателю второе издание главного труда «отца» классической политической экономии Адама Смита – «Исследование о природе и причинах богатства народов» (1776). Первое издание, вышедшее в серии «Антологии экономической мысли» в 2007 г., было с одобрением встречено широкими кругами наших читателей и экспертным сообществом. В продолжение этой традиции в настоящем издании впервые публикуется перевод «Истории астрономии» А. Смита – одного из главных произведений раннего периода (до 1758 г.), в котором зарождается и оттачивается метод исследования социально-экономических процессов, принесший автору впоследствии всемирную известность. В нем уже появляется исключительно плодотворная метафора «невидимой руки», которую Смит обнародует применительно к небесным явлениям («невидимая рука Юпитера»).
В «Богатстве народов» А. Смит обобщил идеи ученых за предшествующее столетие, выработал систему категорий, методов и принципов экономической науки и оказал решающее влияние на ее развитие в XIX веке в Великобритании и других странах, включая Россию. Еще при жизни книга Смита выдержала несколько изданий и была переведена на другие европейские языки, став классикой экономической литературы. Неослабевающий интерес к ней проявляется и сегодня в связи с проблемами мирового разделения труда, глобального рынка и конкуренции на нем.
Все достоинства прежнего издания «Богатства народов» на русском языке, включая именной, предметный и географический указатели, сохранены. Текст сверялся с наиболее авторитетным на сегодняшний день «Глазговским изданием» сочинений Смита (1976–1985, 6 томов).
Для научных работников, историков экономической мысли, аспирантов и студентов, а также всех интересующихся наследием классиков политической экономии.
НИКОЛАЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ БЕРДЯЕВ
И ЦАРСТВО КЕСАРЯ
БОРЬБА ЗА ИСТИНУ
Мы живем в эпоху, когда истину не любят и ее не ищут. Истина все более заменяется пользой и интересом, волей к могуществу. Нелюбовь к истине определяется не только нигилистическим или скептическим к ней отношением, но и подменой ее какой-либо верой и догматическим учением, во имя которого допускается ложь, которую считают не злом, а благом.
Лев Шестов и Киркегор
Книга Л. Шестова о Киркегоре[2], прекрасно переведенная на французский язык, — быть может лучшая из его книг. Она написана блестяще, как и большая часть книг этого автора. В ней основная мысль его выражена наиболее концентрированно и с наибольшей ясностью, если, впрочем, можно требовать ясности от мыслителя, который отрицает мысль и борется против познания. Формальный недостаток книги в утомительно частом повторении одного и того же, одних и тех же фраз, выражающих, по-видимому, самое важное для автора. Я считаю Л. Шестова очень замечательным и оригинальным мыслителем и очень ценю его проблематику, очень сочувствую его борьбе против власти «общего» над человеческой жизнью, борьбе против необходимости, его жажде свободы. Но богата и пространна лишь его отрицательная философия, его положительная философия бедна и коротка, она могла бы вместиться на полстранице. Иначе и быть не может, — то, чего он хочет, не может быть выражено в мысли и слове, это чистая апофатика. Но вместе с тем он остается на территории мышления и разума. В книге о Киркегоре я даже нахожу целую космогонию, хотя и кратко выраженную. Это все-таки конструкция ума, хотя в основании этой конструкции лежит трагический опыт жизни самого Л. Шестова и его любимых героев. Как и следовало ожидать, по книге Л. Шестова нельзя узнать самого Киркегора, узнается лишь автор книги. Киркегор — лишь прекрасный повод для развития темы, которая его самого мучит и которой он посвятил все свое творчество. Многого у Киркегора он не замечает. Но Киркегор ему особенно близок, он потрясен его судьбой, и встреча с ним для него важное событие. Л. Шестов экзистенциальный философ. Но экзистенциальная философия, т. е. философия, обращенная к субъекту, а не к объекту, не может быть только рассказом о пережитых человеческих несчастиях. Пережитая трагедия может быть источником познания, но сама пережитая трагедия не есть еще философия. Философское познание есть акт осмысливания, совершенный мыслителем в отношении к пережитой трагедии. Л. Шестов отрицает этот познавательный акт как внушение древнего змия. Но по непоследовательности он его все-таки совершает, и это его спасает как мыслителя. Трудности, которые стоят перед Л. Шестовым, когда он хочет выразить свою тему, так велики, что они могли бы сделать его положение как философа безнадежным. Он, может быть, принужден был бы умолкнуть. Но все это сглаживается в книгах Л. Шестова, и получается даже иллюзия ясности. Это объясняется литературным талантом Л. Шестова, иронией, к которой он постоянно прибегает в своем изложении, и своеобразным подкупающим лиризмом, необычайной чувствительностью, сообщающей его писаниям особенную человечность. Только на эмоциональном языке понятно то, что он говорит, на язык же интеллектуальный, который, впрочем, Л. Шестову очень свойствен, с трудом переводимо. Нельзя отделаться от впечатления, что Л. Шестов прежде всего борется с самим собой, с собственным рационализмом, собственными рационалистическими препятствиями для веры. И он хочет убедить нас, что у всех те же рационалистические препятствия, что все находятся во власти змеиного разума. Это может показаться убедительным потому, что он имеет дело почти исключительно с философами, людьми познания, и с ними борется, он не обращается к свидетелям веры. В сущности, шестовская мысль очень деспотична. Деспотичность мысли есть всегда результат двучленного деления мира и направлений мысли. Один член этого деления есть темное царство — греческая философия, Сократ, Аристотель, Спиноза, Кант, Гегель, познание, разум и мораль, обще обязательные истины, необходимость. Другой член деления есть светлое царство — Библия, вернее, некоторые слова Библии, Тертуллиан, Паскаль, Лютер, Ницше, Достоевский, Киркегор, вера, неограниченные возможности «по ту сторону добра и зла», жизнь, свобода. Для темного царства разума, морали и познания, в сущности, спасения нет, его нет почти для всех философов, для величайших из них. Когда я читал последнюю книгу Л. Шестова, очень волнующую книгу, у меня было мучительное впечатление, что она вся построена условно и что автор не убежден в реальном существовании этого условия. Если есть Бог, то существуют неограниченные возможности, то однажды бывшее — отравление Сократа, прогрессивный паралич у Ницше, лишение невесты у Киркегора — может стать небывшим. Тогда возможна победа над необходимостью, калечащей нашу жизнь, возможна свободная и райская жизнь. Но мысль Л. Шестова носит особенно трагический характер потому, что Бог, для которого все возможно, который выше всякой необходимости и всех общеобязательных истин, остается условной гипотезой. Бог постулируется для спасения от власти разума и морали, подобно тому, как Кантом он постулировался для спасения морали. Л. Шестов силён своим отрицанием, а не своим утверждением, своей тоской по вере, а не своей верой. Книги его скорее оставляют впечатление, что последнее слово принадлежит разуму, общеобязательным истинам, морали, необходимости, невозможности освобождения от мучений для Ницше и Киркегора.
[Другой тип] (Одно из течений) русской религиозной мысли можно условно назвать новым религиозным сознанием или неохристианством. Для этого типа характерна не жажда возврата в материнское лоно Церкви, к древним преданиям, а искание новых откровений, обращение вперед. В этом течении религиозной мысли пророчество всегда побеждает священство и пророческим предчувствиям отдаются без особенной осторожности, без той боязни произвола и подмена, которая так характерна для Булгакова, свящ. П. Флоренского, Эрна и др. Настоящего дерзновения религиозной мысли и здесь нет, но меньше оглядки, больше игры человеческой талантливости. Центральной фигурой в этом типе религиозной мысли является Д.С. Мережковский[2]. Целое течение окрашено в цвет мережковщины, принимает его постановку тем, его терминологию, его устроенность. В отличие от Булгакова, более жизненного, с одной стороны, и более умственного — с другой, Мережковский весь вышел из культуры и из литературы.
РАЗМЫШЛЕНИЯ О РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
Революция в России случилась. Это — факт, который должен быть признан. Признание факта не связано с его оценкой. Революция есть явление природы. Нельзя спорить о том, следует ли признавать или не признавать японское землетрясение. Русская революция есть великое несчастье. Всякая революция несчастье. Счастливых революций никогда не бывало. Но революции посылаются Божьим промыслом, и потому народы многому в них научаются. Русская революция отвратительна. Но ведь всякая революция отвратительна. Хороших, благообразных, прекрасных революций никогда не бывало и быть не может. Всякая революция бывает неудачной. Удачных революций никогда не бывало. Французская революция, признанная «великой», тоже была отвратительна и неудачна. Она не лучше русской революции, она была не менее кровавой и жестокой, столь же безбожной, столь же разрушительной в отношении ко всем историческим святыням. Русская революция не признана великой, она пока только большая революция, она лишена нравственного ореола. Но найдутся историки, которые ее идеализируют и канонизируют в чине великой; создадут легенду, окружат ореолом, хотя потом явятся другие историки, которые разоблачат эту идеализацию и низвергнут легенду. Несчастные русские люди, жестоко пострадавшие духовно и материально от революции, забыли как будто бы, что такое революция, что такое всякая революция. Читать книги по истории революции приятнее, чем переживать революции. Слишком большое негодование против большевистской революции, слишком исключительное приписывание всякого злодейства большевикам есть нередко результат идеализации революции, непреодоленной иллюзии, что революция может быть хорошей и благородной. Историческая память очень коротка у людей революционной эпохи. Слишком многие люди эпохи революции хотят по-своему направить ее и оченьозлоблены, что это не удается. Но забыли, что революции вообще направить нельзя, как нельзя ее и остановить. Революция есть рок и стихия. И большевики не направляли революции, а были лишь ее послушным орудием. Все почти господствующие оценки революции основаны на том предположении, что ее могло бы и не быть и ее можно было бы не допустить или что она могла бы быть разумной и доброй, если бы злодеи большевики не помешали. Так делается невозможным постижение смысла революции и духовное переживание ее трагического опыта. Нет ничего более жалкого, чем столь распространенные в русской заграничной среде споры о том, произошла ли в России революция или смута, и кто будет отвечать за революцию. Это — самоутешение от совершенного бессилия и немощи. (1) Всякая революция есть смута. Всякая революция есть процесс разложения старого общества и культуры. Идеально-нормативные представления о революции совершенно должны быть оставлены. Революция никогда не бывает такой, какой должна быть, ибо нет должной революции, и не может быть революция долженствованием. Революция есть рок народов и великое несчастье. И несчастье это нужно пережить с достоинством, как с достоинством нужно пережить тяжелое заболевание или смерть близкого существа. Совершенной потерей исторической перспективы нужно признать ту психологию, в силу которой хотят остановить революцию с точки зрения дореволюционных начал. Это есть нежелание понять, что такое всякая революция, закрывание глаз на ее природу, забвение того, что люди раньше знали о революции. Революция подобна тяжкой инфекционной болезни. Раз зараза проникла в организм, нельзя уже остановить неотвратимого течения болезни. В известный момент будет 41 градус температуры, будет бред. А потом температура падет до 36 градусов. Природа революции такова, что она должна дойти до конца, должна изжить свою яростную стихию, чтобы в конце концов претерпеть неудачу и перейти в свою противоположность, чтобы из собственных недр породить противоядие. В революции неизбежно должны торжествовать крайние течения, и более умеренные течения должны быть извергнуты и уничтожены. В революции всегда погибают те, которые ее начали и которые о ней мечтали. Таков закон революции и такова, по гениальной мысли Ж. де Местра, воля Провидения, всегда незримо действующая в революциях. Революциями Бог карает людей и народы. Рационалистическим безумием нужно признать всякую надежду, .что в стихии революции могут господствовать и могут ее направлять какие-либо более умеренные, разумные партии, жирондисты или кадеты. Это и есть самая неосуществимая из утопий. В русской революции утопистами были кадеты, большевики же были реалистами. Не утопичны ли, не бессмысленны ли были мечты, что Россию вдруг можно превратить в правовое демократическое государство, что русский народ можно гуманными речами заставить признать права и свободы человека и гражданина, что можно либеральными мерами искоренить инстинкты насилия управителей и управляемых? Это была бы неправдоподобная революция, отрицание всех исторических инстинктов и традиций русского народа, более радикальное, чем отрицание большевиков, которые усвоили себе традиционные методы управления и использовали некоторые исконные инстинкты народа. Большевики совсем не были максималистами, они были минималистами, они действовали в направлении наименьшего сопротивления, в полном согласии с инстинктивными вожделениями солдат, истомленных непосильной войной и жаждавших мира, крестьян, вожделевших земель помещиков, рабочих, настроенных злобно и мстительно. Максималистами были те, которые хотели продолжения войны во что бы то ни стало, а не те, которые решили ее прикончить после того, как война внутренне разложилась. Те, которые потворствуют иррациональной стихии революции, действуют в своем роде более рассудительно и реалистично, чем те, которые в этой иррациональной стихии хотят осуществить кабинетный рациональный план политики. Всех кабинетных рациональных политиков революция низвергает и уничтожает, и она по-своему права. В рациональной кабинетной политике не чувствуется никакой органической почвы, никакой стихии, никаких глубоких корней. В революции же есть извращенная и больная народная стихия. Большевизм есть рационалистическое безумие, мания окончательного регулирования жизни, опирающаяся на иррациональную народную стихию. Рационализм же либеральных политиков, готовый признать и некоторые права за иррациональным, ни на какую стихию не опирается. Большевизм был извращенным, вывернутым наизнанку осуществлением русской идеи, и потому он победил. Помогло то, что у русских очень слабо иерархическое чувство, но очень сильна склонность к автократической власти. Ни о каком правовом, конституционном государстве русский народ и слышать не хотел.
«Столп и утверждение истины. Опыт православной теодицеи в двенадцати письмах» свящ. Павла Флоренского — книга единственная в своем роде, волнующая, прельщающая. Русская богословская литература не знала еще доныне книги столь утонченно-изысканной. Это первое явление эстетизма на почве православия, ставшее возможным лишь после утонченной эстетической культуры конца XIX века и начала XX века. На каждом слове свящ. Флоренского лежит печать пережитого эстетического упадочничества. (Это осенняя книга, в ней звучит шелест падающих листьев.) Изысканные цветы православия свящ. Флоренского возможны лишь в ту эпоху, когда в католичестве стал возможен Гюисманс. К сожалению, нужно сказать, что у свящ. Флоренского эстетизм не всегда сопровождается хорошим вкусом. Местами безвкусна духовная риторика языка этой книги, это — «зажег я себе не более, как лучиночку или копеечную свечечку желтого воску», «дрожащее в непривычных руках пламешко», «как благоуханная роса на руно, как небесная манна, выходила здесь благодатная сила богоозаренной души», «загораясь тьмами тем и леодрами леодров, сверкающих, искрящихся, радужно-играющих взглядов, переливаясь воронами воронов светозарных брызог, сокровища Церкви приводят в благоговейный трепет бедную душу мою» и т.п. Как ни далек по природе своей свящ. Флоренский от «духовного» мира, но все же на его манеру писать легла неизгладимая печать духовного» красноречия. У свящ. Флоренского ни в чем нет наивности и (непосредственности). Как наивно и (непосредственно) было православие славянофилов по сравнению с православием свящ. Флоренского. В «Столпе и утверждении истины» нет ничего простого, непосредственного, ни одного слова, прямо исходящего из глубины души. Такие книги не могут действовать религиозно. Эта изысканная книга, столь умная, столь ученая, лишена всякого вдохновения. Свящ. Флоренский не может сказать ни одного слова громко, сильно, вдохновенно. Слишком чувствуются счеты с собой, бегство от себя, боязнь себя. Все кажется, что свящ. Флоренский оторвавшийся декадент и потому призывает к бытовой простоте и естественности, — духовный аристократ и потому призывает к церковному демократизму, что он полон греховных склонностей к гностицизму и оккультизму и потому так непримиримо истребляет всякий гностицизм и оккультизм. Можно подумать, что лишь только даст он себе маленькую волю, как сейчас же породит неисчислимое количество ересей и обнаружится хаос. Искусственность и искусство чувствуются во всем. Такие люди не должны проповедовать.
Существует ли в Православии свобода мысли и совести?
(В защиту Г.Федотова)
«Вы стали маленькими и будете все меньше: это сделало Ваше учение о смирении и послушании».
Наступают времена, когда нужно прекратить двусмысленность и недоговоренность и дать прямой и ясный ответ, признает ли Православная Церковь свободу мысли и совести? Справедливы ли со стороны православных постоянные обвинения католиков, что у них нет свободы, обвинения, основанные на предположении, что у самих православных эта свобода есть. И ставится еще другой вопрос: связано ли Православие с определенной политической системой, например, с монархизмом, национализмом, сословным строем, по моде сегодняшнего дня, с фашизмом, или оно допускает различные точки зрения? Может ли православный, оставаясь профессором православной духовной школы, быть демократом, социалистом, быть защитником свободы, социальной справедливости, достоинства человека? Вопрос этот очень остро ставится тягостным случаем с Г.П. Федотовым. По предложению митрополита, профессора Богословского института предъявили Г.П. Федотову ультиматум: или уйти из профессоров Богословского института или перестать писать статьи на политические темы в «Новой России» и других органах «левого» уклона. Решение это было вынесено людьми, которые статей Г.П. Федотова не читали и руководствовались исключительно извращающими смысл цитатами одной газеты, представляющей самый дурной образец желтой прессы. Я не буду останавливаться на анализе этой неприглядной истории, свидетельствующей о поразительном отсутствии мужества и рабьих чувствах, которые, увы, очень традиционны. Меня интересует принципиальный вопрос. Речь шла не о статьях на богословская темы, а о статьях политических. Обвинение было в том, что статьи «левые» и что автор не может быть причислен к «национально мыслящим». Признается недопустимым для профессора Богословского института заниматься политикой. Но это неправда. Профессорами Богословского института разрешается сколько угодно заниматься политикой, но исключительно «правой» политикой. Никто не предложил бы профессору Богословского института выйти из состава профессуры, если бы он написал статью в защиту монархической реставрации и крайней национальной политики. Один из профессоров даже возглавлял правую националистическую организацию. Церковь в эмиграции в лице своей иерархии постоянно совершала политические акты демонстративными молебнами, панихидами и проповедями. Этим оно наносило тяжелые раны церкви внутри России. Церковь не совершила великого акта разрыва своей связи со старым режимом, не очистилась. Нет, запрет заниматься политикой относится исключительно к «левой» политике. Г.П. Федотов — христианский демократ и гуманист, защитник свободы человека. Он терпеть не может коммунизма. Он также несомненный русский патриот, что более достойно, чем быть «национально мыслящим». Он совсем не держится крайних взглядов. Оказывается, что защита христианской демократии и свободы человека недопустима для профессора Богословского института. Православный профессор должен даже быть защитником Франко, который предал свое отечество иностранцам и утопил народ свой в крови. Совершенно ясно, что осуждение Г.П. Федотова профессурой Богословского института было именно политическим актом, актом глубоко компрометирующим это учреждение, бросая на него тень реакционности.
Вселенскость и конфессионализм
Мы живем в универсалистическую эпоху, эпоху мировых объединений, религиозных, культурных, интеллектуальных, экономических, политических. Мировые организации, конгрессы, съезды, разнообразные международные встречи являются симптомами этой повсюду обнаруживающейся воли к сближению и объединению. Это началось после кровавого раздора мировой войны. Мир все еще терзают яростные национальные страсти. Грех и болезнь национализма все еще искажают христианские исповедания. Ужас возможности новой войны все еще мучит европейские народы. Но никогда еще не было и такой тоски по единству, такой жажды преодоления партикуляризма и обособленности. Эта мировая тенденция обнаруживается и в жизни христианских церквей. Вопрос экуменический стал для христианского сознания вопросом дня. Христианский Восток выходит из состояния вековой замкнутости и Христианский Запад как будто бы перестает себя считать единственным носителем истины. Много пишут и говорят о сближении разорванных частей христианского мира, о соединении Церквей. Начинают остро сознавать, что разделение и раздор внутри христианства есть великий соблазн перед лицом мира нехристианского и антихристианского. Но существуют ли благоприятные психологические предпосылки для сближения и соединения? Это первый вопрос, который мы должны поставить. Вопрос о преодолении разделения, о вселенском единстве христианского человечества мало должен беспокоить тех православных, католиков и протестантов, которые чувствуют совершенное довольство своей конфессией, видят в ней полноту истины и полагают ее единственной верной хранительницей христианского откровения. Нужно почувствовать беспокойство и недовольство, сознать исторические грехи своей конфессии, испытывать неполноту и потребность восполнения, чтобы загореться экуменическим движением. Нужно почувствовать наступление новой мировой эпохи, сознать новые задачи, стоящие перед христианством, чтобы преодолеть провинциализм конфессии. Не для всех христиан существует так называемая экуменическая проблема, многие считают ее ложной проблемой. Самая постановка проблемы предполагает существование греха не только личного, но и греха церквей, в их человеческой, конечно, стороне. Экуменическая проблема есть не только проблема христианского единства, но и проблема христианской полноты. Но к полноте стремится лишь тот, кто сознает неполноту, кто нуждается в восполнении. Слишком многим еще христианам их провинциальный кругозор представляется кругозором вселенским. Особенно сложен и труден вопрос о католиках. Католикам официально запрещено принимать участие в экуменическом движении, они не посылают своих представителей на конгрессы и съезды. Отдельные католики движению сочувствуют, участвуют в частных интерконфессиональных кружках и собраниях. Но католическая церковь имеет свое веками выработанное отношение к проблеме вселенскости, и католическая психология сопротивляется новым формам движения к вселенскости. Вселенское единство католическая церковь признает основным своим свойством, изначально ей присущим, и от него принимает она свое наименование. Тоскующим по единству и вселенскости она говорит: приходите к нам, и тоска ваша утолится, ибо мы имеем то, чего вы ищете. Экуменическое движение для католической церкви есть не что иное, как движение к воссоединению с католической церковью. Католическое сознание считает естественным беспокойство и недовольство у схизматиков, отделившихся от вселенской церкви, но не допускает его для католиков, пребывающих в лоне церкви, знающих полноту и единство. Есть, конечно, католики, которые мучатся разделением христианского мира и испытывают беспокойство, но не они определяют католическую политику в отношении к экуменической проблеме. Нужно, впрочем, сказать, что не только для католиков, но и для всякого человека, видящего в своей конфессии абсолютную полноту истины, остается лишь вопрос о личном обращении других в эту конфессию. Католики понимают под соединением церквей присоединение к католической церкви. Но также и православные понимают под соединением церквей присоединение к православной церкви. Ярко выраженные протестанты, видящие в католической и православной церкви языческие и магические элементы, ждут личного обращения к церкви Слова Божьего. Так, школа Карла Барта, самое интересное течение религиозной мысли современной Европы, совсем не благоприятна для экуменического движения и равнодушна к нему. Это определяется ее протестантским пафосом, ее возвращением к истокам реформации. Но большая часть протестантов, особенно мира англо-саксонского, настроена иначе. Экуменическое движение зародилось в недрах протестантизма. Если для православных и католиков само словосочетание «соединение церквей» неточно и двусмысленно, ибо они верят в существование единой видимой церкви, то для протестантов оно возможно, ибо едина для них невидимая церковь, видимых же церквей может быть много, столько же, сколько христианских общин. Для православных участие в возникшем движении легче, чем для католиков, православные гораздо свободнее католиков, но труднее, чем для протестантов, ибо и для православных существует единство видимой церкви с догматами и таинствами.
Источник