Письмо солдата к Богу
В простреленной шинели русского солдата, погибшего в годы Великой Отечественной войны, было найдено его последнее в земной жизни, прощальное поэтическое письмо. Не к родным и близким обращено оно, а к Всемогущему Богу, в Которого свято уверовал воин в свой предсмертный час.
Как трудно бывает человеку, воспитанному в материализме, привыкшему к мысли, что нет Бога, вдруг признать, что Бог есть. Как правило, одних доводов рассудка и разумных аргументов здесь недостаточно. Потому что ум человеческий будет изворачиваться и искать контрдоводы, сопротивляясь возможности изменить привычное мировоззрение. Нужно, чтобы человек вдруг во вспышке озарения увидел истину — Бог существует и Бог любит его, человека, и хочет, чтобы человек жил праведно.
Но что нужно для того, чтобы такой человек вдруг почувствовал бытие Божие? Наверное, не привычная жизнь с ее размеренным течением, с ее суетой и заботами, и не благополучие и комфорт, но какое-то сильное душевное потрясение, страдание, осознание конечности своего земного бытия. В такие мгновения человек переоценивает всю свою жизнь и может, наконец, прийти к убеждению, что Бог существует. А в некоторых случаях понимание приходит после встречи со святыми людьми, способными своим личным примером убедить в истине Божия бытия. Но редко кому повезет встретить на жизненном пути святого человека…
Здесь мы поведаем о случае, когда именно душевное потрясение, внезапное ясное осознание конечности своего земного бытия и видение потрясающей красоты мироздания привели неверующего человека к вере в Бога
О «Письме солдата к Богу» я узнал совсем недавно от ветерана боевых действий Андрея Ефремова. Вот что он пишет: «В сборнике «Свет и жизнь» (Брюссель. 1990г.) было опубликовано письмо простого советского солдата Александра Зайцева, погибшего в бою с немецко-фашистскими оккупантами. Это письмо было найдено в кармане простреленной шинели. Меня это письмо потрясло тем, что оно отличается от всех других подобных писем». И далее Андрей, не понаслышке знающий войну, замечает: «На Войне можно привыкнуть к страху смерти и даже не замечать его. Но мысли о том, что в любую секунду ты можешь потерять жизнь, конечно же приходят. И чаще всего приходят такие мысли именно в минуты или часы полного затишья — это хорошо отражено в письме. Ещё это письмо отличается от других подобных тем, что оно обращено не к матери, не к отцу, не к любимой, а к Богу».
В последние часы, а может быть, минуты своей земной жизни солдат вдруг осознал бытие Божие. Вот текст этого уникального письма:
Послушай, Бог… Ещё ни разу в жизни
С Тобой не говорил я, но сегодня
Мне хочется приветствовать Тебя,
Ты знаешь, с детских лет мне говорили,
Что нет Тебя, и я, дурак, поверил.
Твоих я никогда не созерцал творений.
И вот сегодня ночью я смотрел
Из кратера, что выбила граната,
На небо звёздное, что было надо мной.
Я понял вдруг, любуясь мирозданьем,
Каким жестоким может быть обман.
Не знаю, Боже, дашь ли Ты мне руку,
Но я Тебе скажу, и Ты меня поймёшь:
Не странно ль, что средь ужасающего ада
Мне вдруг открылся свет, и я узнал Тебя?
А кроме этого, мне нечего сказать,
Вот только, что я рад, что я Тебя узнал.
На полночь мы назначены в атаку,
Но мне не страшно: Ты на нас глядишь…
Сигнал. Ну что ж? Я должен отправляться.
Мне было хорошо с Тобой, ещё хочу сказать,
Что, как ты знаешь, битва будет злая
И, может, ночью же к Тебе я постучусь.
И вот, хоть до сих пор Тебе я не был другом,
Позволишь ли Ты мне войти, когда приду?
Но, кажется, я плачу. Боже мой, Ты видишь,
Со мной случилось то, что нынче я прозрел.
Прощай, мой Бог, иду! И вряд ли уж вернусь.
Как странно, но теперь я смерти не боюсь!
Нашего советского солдата воспитывали с убеждением, что Бога не существует, ибо он рос в годы воинствующего атеизма. Но на войне, перед самой смертью, он вдруг познал Бога. Бог внезапно открылся его уму и сердцу. И какой Бог! Не бог — абстрактный Абсолют, а Бог — Личность, к Которому можно обратиться, Который слышит голос нашего сердца, Который примет с любовью нашу покаявшуюся душу…
Но есть скептики, которые прочитав «Письмо солдата к Богу», говорят, что во время войны многие стали верующими, а потом, вернувшись с фронта, под влиянием атеистической пропаганды, от Бога отреклись. Возможно, так оно и было. Многие люди не стойкие в своей вере. Но Бог стучит в душу каждого человека, призывает к Себе каждого. И этот солдат Александр Зайцев уже не отречется. Ибо он вскоре после внезапного озарения закончил свой земной путь. Хорошо это или плохо? С христианской точки зрения хорошо, ибо теперь его душа созерцает Божественный свет и совершенствуется в познании Бога и Его Царствия, в познании Христа, Его Матери Марии и всех святых, которых он не успел познать в жизни земной…
Вера солдата была еще несовершенная, но уже искренняя. Это еще неполное совершенство веры правильно подметил Андрей Ефремов, который прокомментировал так: «Прощай, мой Бог, иду! И вряд ли уж вернусь», — это слова всю жизнь не веровавшего, вернее уверовавшего в последние минуты своей земной жизни, человека, и это простительно. Позволю себе закончить письмо, через шестьдесят пять лет после Победы над нацисткой чумой, по-другому: «Здравствуй, Бог, иду! Сегодня я вернусь!» «. Действительно, «Здравствуй Бог, к Тебе иду, к Тебе возвращаюсь» — это уже слова православного христианина.
От первых ростков веры до ее развития и совершенства — долгий путь, путь трудов, скорбей и радостей. На этом пути бывают сомнения, бывают и падения. Но если человек искренне стремится к Богу, то Бог помогает ему и укрепляет его веру и вразумляет его. И на пути богопознания человеку на земле может посчастливиться, и может быть откроется истина, что путь к Отцу Небесному идет через Христа, через Его Церковь. Солдат Александр Зайцев, наверное, не успел постигнуть это здесь, на земле. Но у нас, православных христиан, есть все основания надеяться, что душа солдата по милости Божией познает это там, в том мире, ибо Бог примет ее — душу защитника Родины, душу человека, познавшего перед смертью Бога.
Источник
ПИСЬМО СОЛДАТА К БОГУ
Стихотворение, о котором будет идти речь, я уверен, очень бы понравилось моему деду-архивариусу, верующему, добровольцем ушедшему на фронт в середине 43-го года, прошедшего всю Европу, погибшего 9 мая 45-го в Берлине.
По моему убеждению стихотворение, при всех своих явных несовершенствах, заслуживает того, чтобы стоять на первом месте во всех антологиях военных стихов.
В оригинале оно никак, не озаглавлено, но во все более умножающихся перепечатках фигурирует под названием «Стихотворение солдата». Хотя лучше, по-моему, назвать его «Разговор солдата с Богом». Или – «Письмо солдата к Богу». Впрочем, название не столь уж существенно, более важен сам текст. Вот он:
Послушай, Бог, еще ни разу в жизни
С Тобой не говорил я, но сегодня
Мне хочется приветствовать Тебя.
Ты знаешь, с детских лет мне говорили
Что нет Тебя, и я, дурак, поверил.
Твоих я никогда не созерцал творений,
И вот сегодня ночью я смотрел
Из кратера, что выбила граната
На небо звездное, что было надо мной,
И понял вдруг, любуясь мирозданьем
Каким жестоким может быть обман.
Не знаю Боже, дашь ли Ты мне руку,
Но я скажу, и ты меня поймешь.
Не странно ль, что среди ужаснейшего ада
Мне вдруг открылся свет и я узрел Тебя.
А кроме этого мне нечего сказать,
Вот только, что я рад, что я Тебя узнал.
На полночь мы назначены в атаку,
Но мне не страшно. Ты на нас глядишь.
Сигнал…Ну, что ж, я должен отправляться.
Мне было хорошо с Тобой. Еще хочу сказать,
Что, как Ты знаешь, битва будет злая,
И, может, ночью я к Тебе же постучусь,
И вот, хоть до сих пор Твоим я не был другом,
Позволишь ли ты мне войти, когда приду?
Но, кажется, я плачу, Боже мой. Ты видишь
Со мной случилось то, что ныне я прозрел.
Прощай, мой Бог. Иду. И вряд ли уж вернусь.
Как странно, — но теперь я смерти не боюсь.
Стихотворение, как слушатели, надеюсь, имели возможность убедиться, является в своем роде исключительным, не имеющим аналогов в так называемой военной поэзии – и не только из-за своего религиозного содержания.
При чтении стихов на военную тему, в том числе и написанные людьми, поучаствовавшими в войне, вне зависимости от их качества и степени профессионализма, нетрудно заметить некую общую для всех них закономерность: события войны осмысляются ими или в контексте личного восприятия, или, в лучшем случае, осмысление это продиктовано контекстами эпохи; два эти вида осмыслений сочетаются друг с другом, иногда даже и посредством бытовых деталей, порожденных специфическими военными обстоятельствами (наиболее показательно стихотворение Семена Гудзенко Когда на смерть идут — поют, заканчивающимися двумя строками, рассчитанными на шок: «глушили водку ледяную и выковыривал ножом из-под ногтей я кров чужую»). А вот никому не известный автор (известна только его фамилия – Александр Зацепа) одного-единственного, быть может, стихотворения, осмысляет и бой, в котором ему предстоит быть убитым, и свою судьбу в контексте вечности, и тем самым перерастает и свое время, и тем более его обстоятельства. Отсюда неизбежное появление в этом стихотворении Бога как единственной данности, свободной как от обстоятельств времени, так и вообще от всех существующих когда-либо обстоятельств, постигаемого глубоко личностно – именно как Личность, с которой можно и нужно вести диалог (не знаю, правда, насколько правильно с богословской точки зрения употребление последнего термина).
И вот такого-то личностного, искреннего и откровенного разговора с Богом, ведомого к тому же в крайне экстремальной – куда уж экстремальней — ситуации, мы не найдем, наверное, ни в одном стихотворном произведении (мне, во всяком случае, не известно хотя бы близко находящееся к этому: ни в поэзии первой мировой войны, ни второй, ни гражданской, не исключая даже из этого числа написанного поэтами Х1Х века, в том числе и в близком к гениальности лермонтовском «Валерике»).
Каждый верующий, читающий это стихотворение, может легко уподобить себя автору, сидящему в ночном окопе накануне боя, испытать чувства, который тот испытывает и которые, хотя и не часто, испытывал, он сам, внезапно почувствовав рядом с собой присутствие Бога.
Больше того — сила воздействия стихотворения такова, что сходное ощущение присутствия в мире Бога впервые в жизни может испытать и неверующий, в особенности — участвовавший хоть в одном бою. Такие люди есть, например, и среди моих знакомых. О сходных чувствах рассказывал, например, другой мой дед, рядовой, верующий, уцелевший в войне, прошедший ее всю от начала до конца, обладатель шести орденов, в том числе – ордена Славы.
В таком единодушии нет ничего удивительного. В том-то и дело, что Письмо к Богу очень убедительно описывает превращение человека неверующего в верующего. И война, в чем нет ничего удивительного, этому превращению содействует. Потому что в каждой экстремальной ситуации (а каждый бой на войне и является таковой), практически любой человек может вспомнить о Боге, иногда даже не замечая этого.
Но для автора стихотворения такое обращение – акт вполне сознательный. Более того – осмысленный. И каждый из читателей может проследить все этапы этого осмысления.
Есть, правда, в этом ясном и понятном для всех стихотворении две довольно странные строки, на которых я сразу же и остановлюсь. «Я понял вдруг, любуясь мирозданьем, каким жестоким может быть обман», — почти что в самом начале признается автор. Что он этим хочет сказать? Из более ранних строчек мы можем догадаться, что прозрение это в очень значительной степени родилось из вида звездного неба, в которое смотрит солдат. Но что же, он не всматривался в ночное небо раннее? Конечно же, всматривался. Но одно дело смотреть, а другое – созерцать; но вот в это созерцание, о котором говорит солдат, простое вглядывание ни разу не перерастало.
Вспомним, в каком прагматичном, если можно так сказать, идеализме, воспитывалось предвоенное поколение, все душевные силы которого направлялись в сторону построения прагматизированного земного рая. Под влиянием этой идеи находился и автор-солдат (Ты знаешь, с детских лет мне говорили, что нет Тебя), переосмысляющий ее теперь (и я, дурак, поверил) в ночном окопе под раскрывшимся перед ним сводом звездного неба — неба, которого раньше он не замечал, вернее – замечал, но такие мысли, которые приходят ему в голову теперь, почему-то не приходили – и все потому, что раннее он не был готов к диалогу с Богом. А вот теперь эта готовность в нем созрела; за это вышедший ему навстречу Бог дарует ему и прозрение, и покаяние, и новый угол зрения, и этот новый угол зрения дает возможность прозревать Бога в привычных сознанию вещах. Обратим заодно наше
внимание на строку: Твоих я никогда не созерцал творений, — по причине употребления в ней довольно необычного для юноши сороковых годов церковнославянского, если не богословского термина, даже двух – созерцание и творение (более того – несколькими строками ниже говориться еще о свете – и, как я надеюсь, вовсе не в фигуральном смысле, ибо еще далее солдат говорит о том, что в этом свете ему открылся Сам Бог (что тоже, как я надеюсь, отнюдь не пустая фигура речи). Здесь же источник еще одного понятного верующим и хоть раз в жизни знакомого каждому из них признания солдата: мне было хорошо с Тобой.
Пустота необязательного, неосознаваемого таковым раннее, обнаруживается при прилежнейшем и внимательнейшем погружении в высокое, каковым выступает перед автором стихотворения вечное небо; благодаря этому видению необязательное отходит на второй план, если вообще не исчезает; более того – созерцание неба содействует настоящему осмыслению на этом фоне себя, как незначительного, но обязательного элемента открывшегося душе мироздания – и его Творца. Это осмысление, сопровождаемое видением себя самого на фоне вечности, неизбежно должно породить обращение к Творцу, неожиданное для самого впервые почувствовавшего Бога человека, что и происходит в следующих далее строках, отличающихся тоже довольно необычным сочетанием смирения перед Богом и дерзновенной уверенности в просьбе, с которой он к Нему обращается: Не знаю Боже, дашь ли Ты мне руку, но я скажу, и Ты меня поймешь (впрочем, дерзновение это, может быть, объяснено, как ни странно, покаянием, читающимся в более ранней, уже приводимой строках: Мне говорили, что нет Тебя, и я, дурак, поверил).
Далее – нечто еще более неожиданное для вчерашнего неверя:
На полночь мы назначены в атаку,
Но мне не страшно. Ты на нас глядишь.
Сигнал. Ну, что ж, я должен отправляться.
Мне было хорошо с Тобой. Еще хочу сказать
Что, как Ты знаешь, битва будет злая,
И, может, ночью же к Тебе я постучусь,
И вот, хоть до сих пор я не был Твоим другом.
Позволишь ли Ты мне войти, когда приду?
Опять-таки, нельзя не заметить в этих строках значительной высоты духовного рассуждения, странного, повторюсь, для новоначального христианина (да и христианина ли?), которым все больше и больше раскрывается перед нами автор. Рассуждение это, если судить по житейской логике, просто не могло бы быть доступными для него, если бы (единственное соображение, которое приходит при этом в голову читателя) этого рассуждения не даровал ему Сам Бог, видящий сердца человеков, а потому иногда дающий еще более высокие дарования зачастую незаметным и непримечательным во всех смыслах людям — по недоступным для человека причинам, что понимает и увидевший Божественный свет солдат:
Не странно ль, что среди ужаснейшего ада,
Мне вдруг открылся свет и я узрел Тебя,
А кроме этого мне нечего сказать.
Впрочем, причину, которой объясняется все происходящее в стихотворении, можно, как мне кажется, назвать – это детская простота и искренность молодого солдата, выступающего, однако, здесь в роли довольно дерзкого просителя, уверенного в том, что Бог его просьбу обязательно услышит.
Не знаю Боже, дашь ли Ты мне руку,
Но я скажу, и Ты меня поймешь.
Это дерзновение сродни просьбе распятого со Спасителем разбойника (при том, что по всем остальным параметрам солдат-поэт очень от него далек), висящего одесную разбойника, чье раскаяние не в последнюю очередь инициировано осмыслением событий предшествующей жизни, образовавших в жалком и позорном конце ее неразрешимый человеческими силами узел. Но дело здесь не в позоре, дело в покаянии, которое сближает евангельского персонажа с русским солдатом, в окопе второй мировой войны в преддверии ночного боя сочиняющего письмо к Богу, открывшемуся ему по своей неизреченной милости. Раскаявшемуся человеку жизнь прошлую и жизнь будущую затмевает свет Христов – и человеку уже не жаль жизни, которая была раньше, равно как и не страшно перейти в жизнь еще не наступившую, даже если этот переход есть столь ужасавшая раннее смерть. Тем более, что это смерть в бою, за Родину и за други своя – знаемые и не знаемые.
И под конец – о главном обстоятельстве, сопутствующем появлению этого стихотворения – годах, в которые оно было написано. Война – это, конечно, нечто противоестественное, но зачастую именно отклонение от привычного заставляет человека предпринимать усилия, чтобы исправить не замечаемые раннее несуразности собственной жизни, более пристально вглядеться в свою собственную природу, преодолеть ее искажения, выявить в себе черты свойств Божественных, почувствовать родство с Богом – и при помощи Божьей вознестись над прежним собой. Именно это и происходит с героем стихотворения – и, с той же неоспоримой очевидностью, и с его автором. Не будь войны, не будь этого ночного затишья перед последним, как он предчувствует, боем, после которого он должен предстать перед обретенным буквально в последние часы своей короткой жизни Богом, он, вполне возможно, прожил бы одинарную, вполне благополучную и, к сожалению, бессмысленную, как это часто бывает у хороших, но не знающих Бога людей, жизнь, лишенную поэтому религиозных прозрений насчет себя и мира. Да умер бы точно также, как умирали подобные люди и до него, и будут умирать после.
Александре Зацепе повезло. Счастье для него, что он погиб в этом последнем бою, после встречи с Богом на земле – и в предчувствии будущей встречи с Ним же в Царстве Небесном. Но даже если бы он выжил – то приобрел бы смысл всей последующей жизни, которою ему предстояло прожить, ибо как бы не складывались для него последующие жизненные обстоятельства — встреча с Богом, откровение, которое он пережил, не проходит бесследно, и даже при всем старании их обо всем этом не так-то просто забыть.
И под коней — о двух наиболее бытующих версиях относительно того, кем был автор стихотворения. Обе – недостоверные.
«Василий Соколов был еще совсем молодой. Фронтовик. Попал в лагерь прямо с фронта. Он рассказывал мне, что с детства всегда был веселым, играл хорошо на баяне, любил играть на свадьбах. На фронте участвовал в концертах самодеятельности. Как-то в клубе помогал развесить портреты и что-то не так повесил портрет Сталина, и как-то не так сказал по этому поводу, хотя и без всякого умысла. На другой же день арестовали и получил он стандартных десять лет ИТЛ по 58-й статье, десятому пункту за антисоветскую агитацию. Был он комсомольцем, деревообделочником. До войны работал в Кировограде, умел делать тонкие вещи из дерева. Приучил к работе отец, тоже рабочий деревообделочник. Жил с родителями в большой семье. На войну пошел добровольцем с первых дней, на восемнадцатом году жизни.
Когда осудили, попал на лесоповал на север. Радостный дух защитника Родины, победителя фашистских захватчиков, веселого баяниста быстро был уничтожен: унижением, голодом, жестоким произволом, и тем скорее, чем сильнее он вначале сопротивлялся, ища справедливости. Повалили его цинга, дистрофия и пеллагра, работать не мог – били. Били в темноте барака, выгоняли на разводе на работу надзиратели и бригадиры из уголовных, не разбирая, кто, почему задержался или остался в бараке. В результате – туберкулезный изолятор на севере. “Отбили легкие и пишут “туберкулез”, – говорили больные.
Летом 1947 года Василий попал в этап в южные лагеря и прибыл к нам, в Казахстан, в сельскохозяйственный лагерь на поправку, вместе с другим “отработанным” контингентом заключенных с севера.
Туберкулез у Василия был обширный, далеко зашедший, активный.
После обхода я уже одна, без медсестры, подошла и села возле Василия.
– Ну, вот и я, – сказала, наклоняясь к нему.
На койке слева больного не было. С койки направо больной поднялся, пошарил ногами тапки под кроватью, надел их и вышел из палаты.
– Я хочу отдать вам одну вещь, – сказал Василий.
Увидев недоуменный мой взгляд, он заторопился в словах:
– Это на листке бумаги запись одна, не моя, вернее, стихотворение, только без рифмы. Не мое, нет, но оно дорогое для меня. Сильно оно повлияло на меня. Повернуло меня и не сразу, как прочел, а постепенно врезывалось и врезывалось в мою душу. Заставляло задумываться. Помогло мне сильно прочесть много мудрых книг. Особенно в тюрьме удалось читать книги, что и на воле не достанешь. Хочу, чтобы у вас оно осталось.
Он замолчал, потом улыбнулся, как улыбался, когда шутил:
– Хочу вам меньше должным оставаться. И еще хочу немного рассказать о нем. На фронте его нашел после боя, тяжелого очень, в 1944 году. Такой был бой, думал, никто живой не останется. Немцев мы тогда гнали, а тут они все силы бросили, чтобы остановить нас, но не остановили, а людей наших легло, страшно и тяжело вспоминать. Каким чудом жив остался – не знаю.
Бумажку со стихами не я сам, собственно, нашел. Нашел санинструктор в кармане шинели убитого солдата молодого. Многие ее потом переписывали у меня, потому что ее оставил себе. Только эта, что сейчас у меня, не та. Эту я по памяти написал, я тогда же сразу запомнил наизусть, а ту у меня в тюрьме отобрали. Подписана она – фамилия, имя есть: Александр Зацепа. Вот!
Василий достал из-под подушки и отдал мне сложенный листок бумаги».
Автор мемуара — женщина-врач, работавшая после войны в одном из казахстанских лагерей.
Версия не очень убедительная, но в нее хочется верить.
А вот еще одна версия – еще менее убедительная. Верить в нее – не хочется.
«В скором времени после высадки Американских войск во время второй мировой войны в Нормандии радио САСШ передало нижеследующее стихотворение, найденное у убитого солдата, личность которого в то время не была установлена, но так как стихотворение было написано на русском языке, то и солдат этот, принадлежавший к составу русских батальонов, сформированных немцами, очевидно был русским.
По утверждению бывшего офицера русских батальонов, находившихся в составе немецких войск в Нормандии, Игоря Соломовского, ныне проживающего в Бразилии, в Сан-Пауло, автором этого стихотворения является убитый в первые же дни по высадке Американских войск унтер офицер 642 батальона, Александр Зацепа. Убит в 15 километрах от Атлантического океана, близ города, названия которого он не помнит, но в этом городе находится церковь, построенная Английским королем Ричардом Львиное Сердце. Другая церковь построена там же супругой короля Ричарда».
Это свидетельство некоего иеромонаха Феофана из журнала Православная беседа, издаваемого за рубежом, за 1962 г.
Добавлю, что приверженцы этой версии считают автора стихотворения власовцем, хотя прямых доказательств, слава Богу, нет. Примечательно, что эта версия всплыла после того, как стихотворение начало приобретать популярность – правда, в довольно узких кругах читателей. Думаю, это инсинуация ровно оттуда же, откуда до сих пор время от времени регулярно всплывающие измышления относительно героев Великой Отечественной войны: Зои Космодемьянской, панфиловцев, Александра Матросова, Николая Гастелло и прочих., имеющие цель принизить их подвиг, а заодно и личностные качества.
Лично мне первая версия гораздо милей второй.
Нажмите «Подписаться на канал», чтобы читать «Завтра» в ленте «Яндекса»
Источник