о. Павел Флоренский. Благоухание.
. когда дело идет о запахе, этом явлении, уже неизвестно, принадлежащем ли к материальному порядку, сама граница между вещественным и духовным становится трудноуловимой.
Эфирные масла, подливаемые в священный елей
из лампады пред праздничной иконой
для помазания им верующих на полиелейной утрени,
представляются следующею ступенью освященности,
и для непосредственного сознания тут непрерывен переход
от запаха к благодатному действию.
В сновидении,
когда духовная чувствительность
чрезвычайно повышается,
эта непрерывность предстает пред сознанием
с непреодолимой ясностью:
запахи тогда пронизывают весь организм,
он плавает в них, они протекают и струятся сквозь него,
как через натянутую кисею течение воздуха,
и духовное качество запаха бывает тогда бесспорно и явно.
И от этих «обыкновенных» запахов,
вроде, например, мяты, ладана, розы и т. д.,—
прямой переход к благоуханиям таинственным,
в которых их духовность выступает уже
для всякого сознания. Таково общеизвестное
благоухание святых мощей,
восприимчивость к которому меняется в зависимости
от духовного состояния тех,
кто к мощам прикладывается,
хотя самое благоухание, несомненно,
начинается в плане физическом.
Из впечатлений такого рода особенно памятно мне
вскрытие мощей преп Сергия,
произведенное в Сергия,
если припомнить приносимый издали теплым ветром
аромат цветущей виноградной лозы.
Недаром в Песни Песней тончайшая жизнь природы на вершине ее духовности отмечается этим же запахом: «Виноградная лоза уже распустилась, и цветы ее издают благоухание»—таков призыв Жениха природою.
Давно замечено, что вся Библия овеяна благоуханиями;
но из них запах лозы запоминается наиболее,
и вот с ним напрашивается на сравнение
благоухание мощей, которое, однако, в смысле утонченности
само неизмеримо выше цветущей лозы.
Приложившись к мощам и пробыв некоторое время в Лавре,
позднею холодною ночью я пошел домой.
Это была ночь под Лазареву субботу.
Никаких признаков весны еще не было.
Но, идя по улице, я дивился, почему так пахнет весною.
Сперва я не мог дать себе отчета, в чем тут именно весна,
но потом припомнил, что несомненно пахнет
распускающимися тополями после майской грозы,
и даже стал вглядываться в тополя,
хотя, конечно, никаких признаков запаха от них не было.
Но вдруг, неожиданно для себя, сообразил,
что ведь этот запах идет от моих губ и усов
и что, конечно, это пахнет не тополями,
а мощами преподобного Сергия.
Мне пришлось, в другой раз, держать в руке часть мощей
того же святого, завернутую
в несколько плотных шелковых илитонов,
увязанную широкой шелковой лентой
и заключенную в толстый мешочек от дароносицы.
Согретая теплотой руки, часть мощей
стала благоухать настолько сильно,
что запах ее, опять этот запах не то нарда,
не то тополей, не то лозы, прошел чрез все покровы,
и рука сама стала настолько пахучей,
что в течение часа или двух
я боялся обратить на себя внимание этим ароматом,
хотя мощей на мне уже не было.
Об этом обо всем рассказываю здесь подробно
отчасти для свидетельства,
отчасти же ради конкретности изложения;
но явления этого рода хорошо известны всем,
кто имел дело со священными останками святых.
Хочется закрепить тут еще два рассказа, слышанных мною от очевидцев. Первый касается мощей преп Серафима Саровского. Когда мощи преподобного были вынуты из гроба, то их разложили сперва на листы белой бумаги; благоухание было так сильно, что эта бумага в самое короткое время сильно пропахла и продолжала пахнуть год спустя после прославления преподобного. Один такой кусок имелся в семье протоиерея Звездинского, участвовавшего в открытии мощей и взявшего себе часть этой бумаги; как мне рассказывал лет через шесть после прославления сын его, ныне епископ Серафим, а тогда мой младший товарищ по Академии, бумага продолжала благоухать.
Другой рассказ слышал я в августе 1905 года в Оптиной пустыни. Он касался кончины старца Амвросия. Как известно, вопреки ожиданиям его почитателей, тело Амвросия обнаружило следы разложения и когда один из монахов, желая освятить прикосновением к почившему старцу чистый платок, отнял его от тела, то, к своему смущению, увидел его запачканным гноем. Тогда он сунул его в карман и перестал о нем думать. Но прошло некоторое время, и в келье его стало распространяться явное благоухание. Когда оно заставило подумать о себе и были произведены розыски его источника, то оказалось, что благоухает один из подрясников, и именно тот, который одевался на погребение старца, и что первоисточник благоухания—лежащий в кармане его платок. Мне говорили далее, что запах продолжал сохраняться на платке и год спустя.
Это крайние случаи;
а промежуточные ступени, приближающие их к более частому опыту, можно усматривать в отсутствии трупного запаха и какой-то не только духовной, но и телесной приятности около гроба людей высоко духовных. Я лично помню, например, это впечатление, очень определенное и навеки запоминающееся, около тел старца Исидора из Гефсиманского скита, епископа Антония (Флоренсова), менее определенно—около одной старушки, сестры милосердия Стефаниды Каталиковой, и еще некоторых других.
Смерть, «конец, венчающий дело», дело жизни, слишком мало служила предметом наблюдений и размышлений, если не считать моралистических рацей на тему о бренности всего земного. Между тем, она есть острый реактив на прожитую жизнь, имеет свои ступени и степени, свой свет и свои тени, многоразличные оттенки, необозримое богатство и многообразие содержания.
И буквально и переносно
смерть имеет свой запах,
который в некоторых случаях уже не есть
«воня смертная», признак тления и победы ада,
а, наоборот,—веяние прозябающей жизни.
Запах мощей, о котором было говорено здесь,
менее всего следует рассматривать
как диковинное исключение, как некое диво,
но в нем-то и нужно видеть норму правильной,
так сказать, кончины,
с которой обыкновенно повседневная кончина
соединяется бесчисленными промежуточными явлениями,
как есть от обыкновенной средней кончины звенья
и в сторону нижнего предела,
к трупу ужасному, смердящему, сжимающему сердце
и вещественным и духовным своим неблагообразием.
Но мы сейчас говорим о явлениях положительных,
и к числу таковых относится уже явное выделение
благоуханных веществ некоторыми мощами.
Известны, например, так называемые мироточивые главы,—
черепа подвижников, источающие особое ароматическое вещество.
В записках академика О. Г. Солнцева,
работавшего в Киеве, имеется важное сообщение
об этом редко обсуждаемом предмете.
«В той части [Киевских] пещер, которые доступны для всех богомольцев, мироточивые главы лежат на блюдах, прикрытые особого устройства колпаками,— пишет Солнцев;—
из глав сочится на эти блюда по каплям миро,
что-то вроде бесцветного и безвкусного масла,
на вид жиже обыкновенного деревянного,
нежно-приятного запаха.
Однажды при мне был такой случай:
мой знакомый доктор С а в е н к о не верил,
чтобы из глав могло истекать миро и притом беспрерывно.
Он думал, что это проделка монахов.
Поэтому, как только случилось ему быть в Киеве,
он не преминул сделать относительно этого опыт,
разумеется с разрешения монастырских властей.
Опыт состоял в том, что Савенко взял
одну из мироточивых глав, вытер ее насухо сукном внутри
и снаружи, точно так же вытер и сосуд,
обвязал все протечной бумагой и запечатал.
Дверь комнаты, где оставлены были главы, тоже запечатали.
На другой день Савенко пришел,
сам распечатал главу, и в сосуде оказалось миро» [ О.Г.Солнцев,— Моя жизнь и художественно-археологические труды. VI. «Русская старина». Т. XVI, 1876, стр. 291 ].
Благоухание мощей в культе участвует
и в этом смысле принадлежит к культу,
можно даже сказать—принадлежит с необходимостью,
поскольку необходимы в культе святые мощи
как вещественная связь с Церковью святых
и как место проникновения в мир загробный.
Но тем не менее: на мощах совершается культ,
но образование мощей не есть дело,
по крайней мере прямое дело, культа.
Отдельная воля, в ее индивидуальном своеобразии,
должна соприкоснуться с волей Божией, чтобы явились мощи;
но они не могут быть рассматриваемы как установление,
повторяющееся дело соборной воли Церкви,
на которую отвечает воля Божия.
Мощи это—чудо, это—знамение,
это—в каком-то смысле исключение,
нечто независящее от установленного чина
церковной жизни,
чрезвычайный дар Божий Церкви,
нечаянная радость,
тогда как культ и его действия,
в собственном смысле слова,— это есть радость,
хотя и великая, и величайшая,
но чаянная,
преднамеченная в круге небесных даров;
благодеяние нам, но заранее нам известное,
устав и остов жизни,
без которого она не может протекать,
не может не загнивать.
Священник Павел Флоренский. Философия культа.
Источник
Благоухание мощей
Фрагмент из книги митрополита Месогейского и Лавреотикийского Николая (Хаджиниколау) «Святая Гора – высочайшая точка Земли», представляющей собой дневник путешествий автора на Афон в 70-е годы XX века и в наши дни. Книга рисует читателю непреходящий образ Святой Горы – места, всецело устремленного от земли к Небу, от жизни временной к жизни вечной.
Вторник, 18 августа (по старому стилю) 1971 года. Трапеза со свежими лещами у данилеев. Конечно же, лещи не разведены в прудах. Их поймал отец Стефан. Он спускается к монастырской пристани и поднимается обратно с такой же легкостью, как мы ходим из одной комнаты в другую. Сразу после полудня мы отправляемся в малый скит Святой Анны. Первая наша остановка — у фомáдов. Здесь подвизаются трое отцов, серебряных дел мастерá. Располагающее к себе братство. Мудрый старец старой закалки: немного у него образованности, но много рассудительности, мало знаний, но — глубокое просвещение. Они угостили нас, познакомили со своим ремеслом, но мы, желая успеть к отцу Герасиму Микраяннаниту, не стали слишком задерживаться и покинули их.
Малый скит Святой Анны — место исключительно красивое, спокойное, с мягким климатом. Заходим в каливу отца Герасима. Сам он — благородный, великодушный, приятный, благодатный, совершенно такой же, как в Уранополе, когда мы только с ним познакомились. Речь его, исполненная древних оборотов, производит на меня неизгладимое впечатление. Я слушаю, как он говорит, и не могу наслушаться. К счастью, он не скупится на слова. Чудесная атмосфера. Словно мы знакомы уже долгие годы.
В простой маленькой келии, стены которой по периметру сплошь заставлены книгами, отец Герасим проводил бесконечные часы в работе. Он погружался в глубину времен, чтобы там повстречаться со святыми. Погружался в их жизнь, чтобы открыть их тайны. Погружался в благодать Божию, чтобы составить службы и песнопения этим святым.
Прежде чем уйти, мы помолились в пещере святых Дионисия и Митрофана, затем поклонились мощам святого Нектария (ключника, если я правильно помню) и святого Георгия из Янина. Мощи благоухали так сильно, что я даже высказал свое удивление и недоумение по этому поводу. Я искренне не мог понять, как это происходит!
Несколько лет спустя я вместе с одним другом посетил монастырь Святого Григория. Вечером я задал вопрос о благоухании мощей игумену, отцу Георгию. Тот с большой простотой достал маленькую частицу мощей (я полагаю святителя Григория Паламы), – чтобы мы приложились к ним. После того как мы облобызали их, он спросил, благоухали ли мощи.
— Может быть, немного… Я даже не знаю, — ответил я ему.
— Нет, — возразил отец Георгий, — они не благоухают. Но если мы сейчас отслужим молебен святому, то все помещение наполнится несказанным ароматом. Хотите попробовать?
— Не стоит экспериментировать со святыней… — ответил мой друг.
«Стоит!» — упрямо возразил я про себя.
Но удобный случай был уже потерян. Принесен в жертву сокровенному благочестию моего спутника. Однако Бог не оставил неудовлетворенным мое желание.
Мы начинали петь молебен или тропарь святому, и место наполнялось благоуханием
Благоухание святых мощей — одно из самых впечатляющих подтверждений присутствия Божия и Его благодати. Это действительно потрясающий жизненный опыт. Духовный аромат святого настолько силен, настолько исполнен жизни, что пронзает душу, преображает тело любого, кто соприкасается с этим чудом. Исходя от мертвых, он дает несказанное уверение в реальности вечной жизни и святости. В течении жизни мне много раз доводилось поклоняться святым мощам, и при этом каждый раз я замечал нечто особенное: мы начинали петь молебен или тропарь святому, и место наполнялось благоуханием. Приближался кто-нибудь с многоболезненной молитвой в сердце, смиренной верой или глубоким благоговением, и святой — его мощи — подавал благодать как благоухание.
В 5 часов вечера мы вышли из Малой Анны и отправились в скит Святой Анны. Через пару минут мы прошли мимо каливы Воскресения Христова, где подвизался отец Савва-духовник. Вид открывался невыразимый. Невозможно насмотреться. Никогда я не привыкну к красоте этой части Афона. Я всегда с большим трудом отрываюсь от любования этими видами. И не способен описать то, что видят мои глаза, затрудняюсь выразить то, что ощущает мое сердце. Здесь дивным образом красота земная переплетается с красотой небесной. Здесь «невидимое от создания мира чрез рассматривание творений видимо» (Рим. 1, 20).
В Святой Анне мы остановились в братстве картсонеев. Тихие и смиренные люди. Отец Пантелеимон, словно малое дитя, пел нам все, что мы просили. Какой чудесный голос! Какое скромное братство!
На следующий вечер я посетил каливу старца Анфима. Отец Анфим освободился поздно, поскольку долго исповедовал. Он спросил у молодого господина, который ожидал старца вместе со мною, женат ли тот.
— Да, — ответил тот, — и у меня трое детей.
Такой ответ сокрушил и разочаровал отца Анфима. Он не ожидал ничего подобного, хотел услышать что-то совсем иное. Но в любом случае он заверил молодого человека, что тот еще может спастись. А вот для меня, к сожалению, есть еще благоприятная возможность… Я еще свободен. С большой любовью отец Анфим указал мне на огни города Сарта, что на полуострове Ситони´я:
Там — ад, — сказал он, — здесь — рай
— Там — ад, — сказал он, — здесь — рай.
Но мне показалось, что я все-таки выбираю ад… Меня притягивал мир. Я ощущал себя там своим.
Из Святой Анны через Новый скит мы отправились в монастырь Святого Павла. Это великолепный монастырь, расположенный у подножия Афона. Чрезвычайная чистота. Все просто сверкает! Стены коридоров украшены библейскими и святоотеческими высказываниями, размещенными таким образом, чтобы всегда доставлять проходящему пищу для ума. Нас отвели в архондáрик. Чрезвычайно высокий архондáрий, около двух метров ростом, пятидесяти пяти лет, неуклюжий и медлительный в движениях, принес нам угощение. Он строг и крайне немногословен. Очень приятный, но без тени улыбки. Его губы постоянно что-то шептали. Я пригляделся повнимательней — архондáрий повторял молитву: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя». Я попытался заглянуть ему в глаза, но встретиться с ним взглядом оказалось невозможным. Не только в его лице — на него ты не смог бы и взглянуть — но во всем его облике отражался свойственный ему покой. Само его присутствие было пронизано покоем.
Какой-то незнакомый паломник спросил у него:
— Отче, а какой у Вас рост?
— Го-о-осподи, помилуй, — ответил отец Митрофан (так звали архондáрия).
Повисло молчание. Затем через несколько минут другой паломник задал вопрос:
— Сколько лет Вы уже в монастыре?
— Сла-а-ава Тебе, Боже, — был ответ.
— Старче, сколько отцов подвизаются в монастыре? — последовал третий вопрос.
— Пойдемте, покажу вам ваши комнаты, — ответил отец Митрофан, вставая.
Устроившись на ночлег, мы вышли немного прогуляться во дворике монастыря. Там мы встретили белого как лунь старчика с совершенно младенческим лицом и такой же душой. В руках он держал гроздь винограда и терпеливо одну за другой отщипывал от нее виноградинки. Старчик начал говорить нам о Царстве Небесном, о сокровище «наших бесценных душ», о нашем спасении, которое, однако, виделось ему весьма трудным. Его борьба за спасение была очевидна. Он омрачился и попросил наших молитв. Кто-то предложил ему сфотографироваться.
— Зачем она вам, эта фотография? — воспротивился старчик
— Зачем она вам, эта фотография? — воспротивился старчик.
— Просто так, на память, — не сдавался паломник.
— На память приведи себе ад и рай, — ответил монах и окончательно разрушил всякую надежду запечатлеть на бумаге благодатный облик восьмидесятилетнего старца, обладающего красотой младенца.
Вечером после ужина нас пригласил к себе игумен, отец Андрей. Около двух часов мы просидели с ним в полутьме при свете керосиновой лампы. Грубое лицо уроженца Кефалóнии, испещренное морщинами от постоянных аскетических подвигов и усилий над собой. Благородная внешность. Хриплый голос. Отец Андрей откровенно побеседовал с нами о современных церковных проблемах: об экуменизме как о факторе, искажающем истины Православия и наследие святых отцов, и, наконец, о необходимости частого причащения Святых Христовых Тайн. Мне понравились его благородство и искренность.
Но самое незабываемое впечатление в монастыре Святого Павла оставила ночная служба. Не могу выразить словами, как меня вдохновил главный храм обители. Вероятно, какой-нибудь холодный мраморный иконостас, спроектированный по западному образцу, украшенный такими же иконами, меня бы оттолкнул. Но здесь… Смирение, кротость, тишина, умиротворенность служащего священника, благочестивое горение и духовное рвение монахов, умилительное пение какого-то старца… Сама мысль о том, что вскоре все это закончится, останется в прошлом, вселяла в меня несказанную печаль. Никогда еще во всю мою жизнь мне не доводилось соприкасаться с таким благочестием, миром, покоем. До сегодняшнего дня в моей памяти сохранилось ощущение абсолютного совершенства самого строя службы: совершенства в таинственности освещения, во внутренней мощи и безыскусной простоте богослужения, в том чувстве умиления, которое оставалось после молитвы. Здесь собраны воедино все внешние условия, необходимые для того, чтобы принести мир нашим растревоженным душам. Это редкое отражение того небесного покоя, в котором совершенно естественно и даже не подозревая об этом живут души тех, кто смиренно, просто и несуетно выбрал своей жизненной дорогой полное предание себя воле Божией.
В то памятное первое посещение Святой Горы в 1971 году наша последняя ночевка была в монастыре Григориат. Сверкающий чистотой строгий общежительный монастырь. Стояла чудесная погода. Мы расположились на балконах. Волшебный закат. Все кругом любуются. А монахи сидят по своим келиям. Что они там делают? Какую красоту пропускают! Как они так могут? Или они что-то получают взамен?
Эти вопросы буквально заполонили мою голову и заставляли обратиться от любования красотой природы к более глубокому, духовному созерцанию — к поискам истины.
Здесь мир. Мир, которому не хватает неба
На следующий день пришла пора расставаться со Святой Горой. Мы отплыли из Дафни в 2 часа дня 21 августа. После двухчасового путешествия мы прибыли в Уранополь в 4 часа дня 3 сентября. Мир, который нас встречал, был совсем иным. Здесь действовал другой календарь. Хронологически мы перескочили на тринадцать дней вперед, а духовно — были отброшены назад на столетия… Никто здесь не мог постичь византийского времени 1 . Мирянам бывает трудно понять, почему на Афоне держатся этой странной, неудобной системы отсчета времени. Между тем, главная ее цель — сохранить ночную молитву. Повсюду — пестрота красок, шум, гам, туристы, вертелы с жареным мясом, мирские песни, яркие одежды. Мимо проходят семейные пары, женщины с маленькими детьми, проносятся велосипеды и мотоциклы. Здесь нет Афона. Здесь мир. Мир, которому не хватает неба. И с неба на землю мы возвращаемся, причаливая к пристали Уранополя — Небесного Града! Настоящий парадокс.
Источник