Что чувствуют мамы бросившие своих детей

Как мать отказалась от ребенка и встретила его через 12 лет

Трудно понять, что чувствует мать, которая через 12 лет впервые встречается со своим ребенком, от которого отказалась сразу после его рождения. Я не знаю, что чувствует ребенок, когда впервые смотрит на биологическую мать спустя 12 лет после рождения. Наверное, каждая мать и каждый ребенок чувствуют что-то свое. Я не знаю, всем ли разлученным детям и родителям нужны такие встречи… Но недавно я была свидетелем встречи матери с 12-летним сыном, которого она оставила в роддоме. Мальчику было 4 года, когда его усыновила семья из Америки. Даже непрямое участие в этой встрече заставило меня о многом задуматься и во многом себя устыдиться…

Скажите, какие чувства вы испытаете, если дочь ваших близких друзей откажется от своего ребенка? Первая мысль — о том, что в семье случилась трагедия, а потом думаешь, чем помочь несчастной матери? Возьмут ли ребенка бабушка с дедушкой? И нельзя ли быть чем-нибудь полезной? Если речь идет о семье друзей или людей, чья жизнь нам понятна, мы можем экстраполировать свои чувства на их жизненную ситуацию. Мы можем понять, что если женщина, выносившая своего ребенка, отказывается от него, значит, она отчаянно несчастна. Тогда скажите, почему мы так безапелляционно жестоки или просто равнодушны, если речь идет о незнакомых нам матерях, оставляющих детей в роддомах? Почему признав их безответственными, мы отказываем им в понимании, сочувствии и помощи?

Дедушка моего друга насмерть замерз среди бела дня на людной улице. У него случился сердечный приступ, и он упал. Стояли февральские морозы, но люди подумали, что он пьяный, и к нему никто не подошел, потому что окружающие были «приличными людьми», и валяющиеся на улице «пьяницы» не входили в «границу их ответственности». Матерей, бросающих своих детей, мы тоже исключили из «границы нашей ответственности». Мы их осуждаем и презираем. «Они недостойны быть матерями. Они не матери. Они даже не люди». Такое я часто слышу. За наш снобизм и равнодушие расплачиваются брошенные дети, их матери и мы сами, забывшие заповедь «осуди грех и прости грешника».

Часто женщины, попавшие в трудную ситуацию, сталкиваются с безразличием к себе, своей беременности, своей неудачной жизни. Они заранее знают о презрении, которым покроет их общество после того, как они родят и откажутся от детей. Но если они родят и не откажутся, они тоже будут ненужными обществу, которое их просто не заметит.

И вот мать начинает ненавидеть свое дитя, еще не покинувшее ее утробу, травить его, внушать ему мысль, что, даже еще не родившись на свет, он уже никому не нужен в этой жизни, включая родную мать. Не удивительно, что суицид кажется многим брошенным детям единственным решением их проблем.

Я знаю, что есть женщины, которые рожают много раз и столько же раз отказываются от своих детей, не испытывая при этом мук совести и раскаяния. Но я знаю и другие примеры — женщин, чью судьбу наше участие могло бы изменить. Может быть, получив нашу поддержку, некоторые из них нашли бы в себе силы преодолеть страх перед трудностями и любить своего ребенка. Может быть, были бы и такие, кто, не решившись забрать ребенка из роддома домой, все-таки любил бы его и молился о нем в разлуке… И кто знает, может, такая мать все-таки через какое-то время вернула бы себе ребенка. В жизни нет черного и белого, в жизни очень много полутонов.

Но мы часто об этом забываем.

История, в которую мне случилось быть вовлеченной, произошла в семье моих близких друзей из Америки. Они усыновили с интервалом в 1–2 года четверых детей в возрасте от 3 до 10 лет. Теперь у них два сына и две дочери. У кого-то из детей процесс адаптации в новой семье шел легче, у кого-то труднее. За 9 лет родительства мои друзья, образованные, умные, добрые люди, сформировались в почти профессиональных педагогов, мудрых и любящих, готовых пластично изменять свою жизнь в соответствии с тем, что диктуется потребностями их детей. Они все время ищут новые подходы к детям, чтобы помочь преодолеть те барьеры, которые сформировались в их сознании за время их трагического сиротства.

Наверное, у каждого усыновленного ребенка, независимо от истории его сиротства, все, что связано с биологическими родителями, превращается в источник постоянного внутреннего беспокойства, которое дети не всегда полностью осознают. Мои друзья решили, что они не хотят, чтобы их дети оставались один на один со своим «скелетом в шкафу». Тема биологических родителей обсуждалась с детьми подробно и вдумчиво, когда дети этого хотели. Но из четверых детей один мальчик все же проявлял беспокойство о своем происхождении. Оно выражалось в его волнении за судьбу биологической матери. Он часто повторял приемной маме, с которой они очень душевно близки: «Я волнуюсь за маму, как она там?…»

И вот мальчик при поддержке приемной мамы решил написать письмо биологической матери. Это было сбивчивое письмо 12-летнего ребенка, где признания в любви чередовались с отчетами о школьных оценках и описанием пристрастий в спорте. Когда я была в Америке, моя подруга навестила меня и привезла мне это письмо, фотографии мальчика, адрес проживания биологической матери (на момент ее отказа от ребенка). Она попросила меня перевести письмо на русский, попробовать найти эту женщину и передать ей это письмо и фотографии.

Я застала эту женщину дома с первого раза. Когда я рассказала ей, кто я такая и с каким поручением приехала, я заметила перемену в ее отношении ко мне: я перестала казаться ей чужаком с улицы и стала чем-то очень важным — неким механизмом, при помощи которого части мозаики начали медленно дрейфовать к своему «родному» положению. Она рассказала мне про свою непростую жизнь. Жалости к себе там не было, но не было и показного самобичевания. В этом рассказе было много детского одиночества, человеческого безразличия к ее судьбе, пронзительной, примитивной и очень искренней мудрости.

Отказ от сына постоянно присутствовал в оценке всего, что происходило с ней в жизни. Она не решилась забрать своего ребенка после рождения, поскольку неожиданно оказалась без мужа, без работы и с двумя детьми на руках. Возможно, тот факт, что сама она воспитывалась бабушкой, так как ее мать умерла вскоре после ее рождения, привел к тому, что она не была достаточно адаптирована для того, чтобы искать помощь в государственной системе соцзащиты. Кроме того, на дворе стоял 1993 год, а мы помним, какой была тогда система соцзащиты.

Все эти годы она смотрела передачу «Найди меня» в надежде увидеть там своего брошенного сына. Почему, думая и помня о своем ребенке, она не пробовала найти его сама, я не понимаю. Мне кажется, что многие ее поступки, а точнее, ее бездействие, вытекают из того, что она в своей жизни слишком мало получила любви и поддержки от окружавших ее людей и не надеется на их понимание в будущем.

Когда я спросила ее, хочет ли она увидеться со своим сыном, она сразу ответила: «Да». Я подробно описала эту встречу подруге. Она с сыном решила приехать на встречу в ноябре.

Я созванивалась несколько раз с биологической матерью, организовывая эту встречу. Наконец, мы с ней приехали в гостиницу, где нас ждала моя подруга со своим приемным сыном. Приемный отец, к сожалению, приехать не смог, оставаясь дома в Америке с остальными тремя детьми.

Трудно описать, как волновалась я, и, наверное, невозможно даже представить, что чувствовали эти трое, связанные судьбой прочными узами, но разделенные океаном, границами, языковым барьером, историей всей жизни. Но что-то большое их объединяло, я это чувствовала. Мне казалось, что это любовь. Это чувствовалось в напряженной внимательности, в доброжелательной осторожности, с которой они общались. Никто не бросался друг другу в объятия — слишком все было непросто, но у всех дрожали руки и голоса, а глаза напряженно всматривались, задавали вопросы…

Я была переводчиком во время их беседы, если так можно назвать попытки отдельными вопросами воссоздать жизнь, прожитую врозь. Встреча, безусловно, состоялась в том смысле, что прорвавшись через все исторические, географические и культурные препоны, они ощутили себя близкими людьми. В конце биологическая мать со слезами на глазах благодарила приемную за то, что она с такой любовью растит и воспитывает ее биологического ребенка. Приемная мать благодарила биологическую за то, что ребенок чувствовал себя любимым в ее утробе, сохранил любовь к матери и умеет любить мир, который его окружает.

Одна мать спрашивала другую: «Когда тебе очень плохо, как ты успокаиваешься?»

— Я говорю себе — все хорошо, у меня и детей есть, где жить.

— А я иду на конюшню, ухаживаю за моим любимым конем, обнимаю его, вдыхаю его запах, и это успокаивает меня.

Они такие разные, но вот они сидят вместе, и превращаются в нечто целое.

Вечером мальчик радостно кричал своему приемному отцу по телефону: «Папа, представь, мои зубы такие не потому, что я палец сосал, — у мамы точно такие же!»

Я все думаю, почему нам так важно осознавать свою кровную принадлежность. Может быть, осознание своей связи с родителями дает надежду на продолжение жизни, на вечность?

На следующий день мы запланировали встречаться дома у биологической мамы, чтобы мальчик мог познакомиться со своим старшим братом. Как это обычно и бывает, непосредственности общения детей можно было только поучиться. Отсутствие общего языка ничуть не помешало им кататься вместе на велосипеде, рисовать, слушать музыку и быть довольными друг другом. Конечно, младший брат был в восхищении от старшего…

Когда моя подруга с приемным сыном улетали домой, в аэропорт я не поехала. Их провожала биологическая мама. Конечно, они заблудились, поскольку впервые провожали кого-либо на международный рейс, но к самолету успели. Я подумала тогда, что этой большой семье нужно учиться общаться без переводчика. Они общаются до сих пор.

Я часто думаю о том, почему приемная мама повела себя именно так — в то время как многие приемные родители стараются закрыться от истории ребенка, от его биологической семьи, сделать вид, что этой истории просто нет? Почему мы все время пытаемся все упростить, разделить на черное и белое, дать заранее ответы на все вопросы, которые могут возникнуть у ребенка в будущем? Почему мы бежим от жизни, такой сложной, но данной нам именно в таком виде? Почему у этой приемной мамы не было желания осудить, отгородиться, а было только стремление понять, помочь и попытаться что-то изменить?

Источник

«Да ори сколько хочешь, достал!» Я понимаю матерей, которые оставляют детей в лесу

Страшно сказать, но я понимаю этих несчастных матерей. Читала новости и ловила себя на этой мысли. Особенно ту, которая оставила мальчика в лесу и связала ему руки. Никто не подумал, как этой женщине жить с непростым ребенком одной, который к тому же пытался убить собаку. Я-то знаю, что это такое: желать своему ребенку смерти и вообще, чтоб он провалился.

Нет, мой не пытался придушить даже кошку. И вообще был прекрасным мальчиком с самого начала. Вроде бы. Только с синдромом дефицита внимания и гиперактивностью. Я устала сразу же, как принесла его из роддома домой. Мне кажется, он как начал кричать спустя неделю нахождения дома, так больше никогда и не останавливался.

Мы с мужем жили в так называемом гражданском браке, а через три месяца выяснилось, что я беременна. К тому моменту я уже начала сомневаться, что это мужчина всей моей жизни. Но выхода не было, или я его не видела — пошли в ЗАГС и расписались. Ребенка при этом ждали с радостью, никакого негатива в его сторону не было.

Во время беременности я пыталась уйти от мужа два раза. Он выпивал, стал ко мне равнодушен. Но каждый раз было очень страшно стать матерью-одиночкой, и я возвращалась, переночевав у подруги, домой. Видя, что супруг равнодушен и к детям, я думала, он на ребенка и не посмотрит. Каждую зиму муж отдыхал мужской компанией на краю нашей родины, я надеялась, что после родов он все-таки останется и немного поможет. Я вообще была довольно беспечна. Ходила на курсы для беременных, в бассейн, много читала, но при этом думала, что весь мир будет готов мне помочь. Мама, муж, медсестра в детской поликлинике. Справимся, что там!

После родов к нам домой пришли бабушки. И подрались над младенцем. Я не шучу. Одна кричала, что пеленать надо так, а другая, что эдак. Они били друг друга по рукам, стоило кому-то из них потянуться к ребенку. У меня поднялась температура. Младенец надрывался. Я еще не знала, что этот надрыв на несколько лет. Я выгнала бабушек за дверь и поняла, что рассчитывать теперь можно только на себя. Тем более, что медсестра из поликлиники заполнила бумажки и исчезла. А муж отбыл на отдых.

Тем, кто говорит: «Подумаешь, один ребенок», я желаю такого ребенка. Все время, что он не спал, он орал. Я держала строгую диету, я клала его себе на живот, мы спали вместе и отдельно, я бегала с коляской по округе ночами, трясла его горизонтально, вертикально и по диагонали. Все было тщетно. Врачи, кстати, проблем не выявили, даже повышения внутричерепного давления не было. Просто вопли с утра до ночи.

Со сном этот товарищ боролся. Едва глаза начинали закрываться, он тут же вздергивался и открывал рот, чтобы кричать, кричать и кричать. Обессилев, парень засыпал между двумя и тремя ночи. Когда он не орал, то висел на груди. Час, два, три. Сейчас я думаю, может быть, он просто хотел есть. Я спрашивала у врачей, вызывала специалиста по кормлению, все пожимали плечами, никто не предположил голод.

Я озверела от этого крика уже через пару месяцев. Пока муж не отбыл на отдых, он часто заставал такую картину, придя домой к полуночи: я рыдаю на одном конце дивана, на другом валяется наш ребенок и орет. Иногда я при входе раздраженно бросала ему младенца, он едва успевал его поймать.

Когда я читаю на форумах: «Не трясите ребенка», мне просто смешно. Я трясла, и еще как. Я трясла и орала ему в лицо: «Когда же ты заткнешься, замолчи!» Я начинала понимать матерей, которые засовывают своих детей в стиральные машинки или выбрасывают в окно.

Слава Богу, я этого не сделала, но строки чеховского рассказа «Спать хочется» и его ужасный финал были со мной каждую минуту.

Самыми кошмарными были две вещи. Первая: я больше не принадлежала себе и не могла строить планы. Даже план дойти до туалета был неоднократно сорван воплем. Меня это просто убивало. Вторая: у меня не было поддержки. Подруги, конечно, были. И некоторые в таком же состоянии, что и я. Но хотелось взрослого мудрого человека, который бы просто положил руку на плечо и сказал: «Это не конец света, ты справишься». Я его искала повсюду: в поликлинике, в интернете, на улице. И не находила. Более опытных молодых родителей в моем кругу не было, я родила в коллективе одна из первых в свои 22 года.

Итак, муж уехал на отдых, а я осталась с кричащим ребенком одна. Спасибо бездетным подругам из старой жизни, они приезжали и дежурили ночами, успокаивая этого маленького монстра. Но я все равно чувствовала себя глубоко несчастной, считая дни до приезда мужа.

Однажды я брела с коляской по зимним тропинкам, еле передвигая ноги, и поскользнулась от усталости. Ребенок вылетел из конверта прямо на лед. Утром я обнаружила на его голове гематому, побежала в поликлинику, там вызвали скорую. Я рыдала, чувствуя себя маленькой девочкой, мне так хотелось, чтобы меня утешили. Фельдшер сказал: «Уронила, теперь не ори», а врач в больнице издевательски пропел: «Ой, мамочка плачет, мамочка себя жалеет!»

Наверное, я жалела себя, пусть. Но что им стоило сказать мне, молодой девчонке, хоть пару ласковых слов? Я себя обвиняла хуже Страшного суда, я грызла себя часами и мучилась, что не уберегла ребенка: сыну поставили перелом левой теменной кости. Я была готова выпрыгнуть и из больничного окна, только чтобы закончить все эти мучения, и не знала, как посмотрю мужу в глаза. Точнее, знала. Мне эти его глаза хотелось выцарапать. Мне хотелось сказать: «Что, уехал, скотина? Смотри теперь на его кость!»

Муж приехал, когда нас уже выписали. Точнее, измучившись лежать на полу в больнице (мест для матерей не предполагалось) и поняв, что ребенку уже ничего не угрожает, я вышла под расписку. Он долго не заходил домой, распивая коньяк с другом у подъезда. И когда он появился в дверях, я в первый раз почувствовала: с этим человеком я дальше жить точно не буду. Но развелись мы только спустя несколько лет.

Любопытно, что все вокруг знали, как воспитывать ребенка. Я выглядела моложе своих лет, и советов мне не давал только ленивый. Бабушки с подъездной лавочки рекомендовали надеть панамку, свекровь — кормить по часам, мама — не переодевать на стиральной машинке, друзья мужа — не сюсюкать.

Я не помню, чтобы кто-нибудь помог мне в бытовых вопросах. Или хотя бы, как сейчас говорят, поговорил с принятием и эмпатией. Я временами ненавидела своего ребенка, но мне некому было об этом рассказать. Это было стыдно, невозможно. Каждая мать обязана ребенка отлично кормить, гулять по два раза в день, развивать с рождения и мыть полы ежедневно. Я это все и делала.

Я завидовала тем, у кого дети засыпают на стульчике во время кормления. С моим такое произошло лишь один раз. Обычно еда его активность только подстегивала. А так — я всегда была на таком стреме, что даже днем спать не получалось. Чуть позже он научился спать по сорок минут, а я пребывала в напряжении и вместе с ним заснуть не могла.

Довольно быстро он отказался от дневного сна. Когда ему было 2 года, я уехала с ним на море. И он ни в какую не хотел днем спать. Я до сих пор помню, как била его, придавливала к кровати и орала: «Спать!» Этот крик, наверное, слышало все побережье. А когда ему исполнилось три, мы поехали в Египет. Я мечтала отплыть от берега хотя бы метров на 50, почувствовать себя свободной хоть на секунду. Как только я начинала отплывать, он открывал рот и метался по пляжу. Я плыла от него и равнодушно думала, что мне плевать. Народ оглядывался, жестами мне показывал, что ребенок надрывается, а я переворачивалась на спину: «Да хоть оборись ты, достал!»

При этом внешне я была прекрасной матерью: развивалки, потешки, колыбельные на ночь. И вздрагивала, когда моя подруга жестко говорила своей дочери: «Ты выела мне всю печень!» Мне казалось, что это ужасно, так детям говорить нельзя. Но не замечала, как вообще-то думаю так же. Просто молчу.

Потом, с одной стороны, стало полегче, он орал меньше, но с другой — труднее. Он везде лез, все откручивал, ломал, падал. Однажды я тащила его в детский сад, а он с утра орал. Я сдернула там с него штаны, он упал с лавки на кафельный пол и ударился головой. Не забуду красноречивый взгляд другой мамы. Тогда я испугалась, что когда-нибудь придет опека и мне конец.

Я знаю, многие сейчас читают это и думают, что я ужасная мать, что опека была бы кстати гораздо раньше. Тем более, к шести годам мой сын сломал руку, ногу и получил еще пару сотрясений мозга. Не по моей вине, просто гиперактивность. Но ничего этого не было бы, если бы была поддержка. Какая-нибудь социальная служба, внимательный педиатр, я не знаю, ну хоть кто-то в этих городских джунглях, где мне было ужасно одиноко.

От этого тотального одиночества я обращала весь свой гнев на ни в чем не повинного сына. Мне казалось, он причина всех бед и несчастий.

Я ненавидела его. Часто представляла, как он падает с моста, а я потом, конечно, плачу. Или думала: «Боже, как ты меня достал, пусть сейчас тебя переедет машина и все закончится». Я не обращалась к психиатру, я просто никому не могла об этом рассказать.

На самом деле мне хотелось, чтобы он немного помолчал. Или посидел, поиграл в машинки, как другие дети. Просто отдых. Просто передышка. Хотя бы час в день не снимать его с самой высокой горки в округе, не вынимать из собачьей пасти его руку, не соскребать его, упавшего на самокатике, с асфальта. Кажется, ближе к трем годам я начала давать ему валерьянку. А сама — пить на ночь пустырник.

Сейчас я понимаю, что была просто не взрослая. Маленькая девочка, эгоистка, которая думала, что ребенок — это такая кукла. Сейчас я совсем по-другому к нему отношусь. Он закончил школу, поступил в институт, все такой же импульсивный, но очень яркий, веселый и добрый. Я научилась не подпрыгивать от каждой его бурной эмоции. На это ушло много лет.

Я знаю теперь, что таким гиперактивным детям достается много негатива, они прямо вызывают огонь на себя. Мне очень жаль, что детство сына прошло вот так, хотя временами были и счастливые моменты. Но с тех пор я не осуждаю матерей, которые скотчем привязывают своих детей в лесу. Или тех, у кого дети копошатся в груде мусора в квартире. Я сама была близка к этому.

Ребенок отнимает у матери ее саму

Ирина Макарова, директор Центра психологического консультирования НИУ ВШЭ

История впечатляет своей искренностью. Большинство матерей об этой части материнства не рассказывают. В то же время почти все женщины переживают такие амбивалентные чувства. Первый год жизни ребенка — это не только мимими. И это вполне естественно. Ненависть к ребенку бывает и у нормальных людей. Материнство — это не только благостное состояние. Ребенок отнимает у матери ее саму, с этим сложно справляться.

Фантазировать, что я своего ребенка придушу, — это одно, а реально закрывать ему рот подушкой — совершенно другое. Когда здоровью и жизни ребенка есть угроза — это уже далеко от границ нормальности. Обычно это не связано с тем, какой ребенок, а только с тем, что происходит с его матерью.

В этой истории очень много персонажей, но женщина чувствует себя покинутой и брошенной. Она не может позвать на помощь мать, для нее естественнее оттолкнуть старшее поколение. Муж какой-то ненадежный, то есть с мужскими фигурами у героини истории все туманно. И беременность раскрывает психическую структуру женщины: то ли случайно, то ли любовь, то ли непонятно что. Ее личная женская жизнь описывается как что-то незначительное и случайно происшедшее.

Очевидно, у нее было много трудностей, конфликтов и проблем. А первый год — это абсолютная зависимость от ребенка, неважно, какой он, гиперактивный или спокойный. Это довольно тяжелое психологическое состояние. Мать в это время находится в регрессивном состоянии. И все сложности актуализируются.

Если родился особенный, трудный ребенок, то ненависть к нему и желание, чтобы его не было, будет тем сильнее, чем больше у матери нарциссический дефект. Если она надеялась, что ребенок сделает то, чего она не может, будет самым умным и красивым. А рождается кто-то не такой. Или не того пола. Вместо девочки, допустим, рождается мальчик, и вот вам привет.

Неважно, здоров ребенок или нет. Здесь вопрос о здоровье матери. Когда ребенок лишь инструмент, то его неприятие может быть довольно сильным. А гиперактивность мальчика в этой истории — способ привлечь внимание матери и вывести ее из депрессии. Она настолько переполнена гневом, что даже ожила.

Кроме того, материнство — это всегда актуализация собственных отношений с матерью, от которой приходит бессознательный опыт. И если молодая мать переходит грань, это, конечно, про ее психическую организацию и те проблемы, которые были в прошлом с ее собственной матерью. В этой истории две бабушки даже подрались над младенцем, утвердить собственную идеальность им было важнее. Понятно, что у женщины нет с ними контакта и не может быть.

Где проходит граница между нормой и патологией? Норма там, где мы можем отделить фантазии от реальности, какие бы они ни были ужасные. Если граница постепенно уплывает от нас в силу особого психологического или психического состояния, и когда мы находимся в искаженной реальности, вряд ли мы сами можем что-то отследить.

Близким людям легче понять, что с женщиной происходит что-то особенное, чем соседям. В этой истории мать описывает, что все считали ее хорошей и заботливой. И она нашла неплохое решение: в дом стали приходить подруги. Нет поддержки от мамы и мужа, могут помочь подруги и они же могут заметить, насколько она измучена.

В случае с девочкой, которую нашли в груде мусора в Москве, там у матери, судя по всему, серьезный психический дефект. И одно из проявлений — в ее дом просто так не зайдешь. И тогда проблемы можно увидеть только в критический момент.

Я вспоминаю, как очень давно, почти на моих глазах, женщина пыталась выбросить ребенка из окна. Это считалось послеродовой депрессией, но на самом деле она была психически нездорова, а беременность и роды усугубили ситуацию. Соседи ее поймали, когда она уже стояла с четырехмесячным ребенком на козырьке подъезда. Потом они вспоминали, что внешне она выглядела заботливой матерью, и муж там тоже был хороший.

Тогда мне казалось, что это патология. А потом, став психологом, получив опыт общения с матерями маленьких и больших детей, я увидела, сколько может быть раздражения, ненависти и других амбивалентных чувств к ребенку. Это переживают все. Вытеснять переживания еще хуже. Лучше находиться в контакте с этими фантазиями, при этом понимая, что это фантазии.

Источник